Александр Боханов - Правда о Григории Распутине

Обосновавшись в столице Империи, став объектом интереса и восхищения для «господ», Распутин не подлаживался под стандарты жизни и принятые нормы отношений. Не изменил он и повседневные привычки. По словам дочери Матрёны, «свою личную жизнь, свои вкусы, свой уклад жизни отец нисколько не изменил после приближения к Царской Семье. Он ходил в русской рубашке, русских шароварах, заправляя их в сапоги, и в поддевках. Мяса он не ел до самой смерти. Его обед состоял из одной ухи. Кроме того, он еще употреблял редиску и любил квас с огурцами и луком. Больше этих кушаний он ничего дома не ел».

О жизни в квартире на Гороховой сохранились различные свидетельства, в том числе и самые необычные. Сосед по дому, служащий Синода, вел дневник, в котором зафиксировал некоторые детали обихода одиозного человека. «Обедает „он“ на кухне со всеми домашними. Садится „он“ посредине, с одной стороны чёрненький господин, по-видимому, агент в роли „его“ секретаря, с другой стороны простая какая-то женщина, деревенская, в черном платье, с белым платочком на голове, затем какая-то сестра милосердия и девочка в коричневом коротком платье, лет 16–18, в роли прислуги-горничной. Едят суп из одной все миски деревянными ложками. „Он“ сам очень часто во время приема посетителей своих приходит на кухню, берет закуску, фрукты: апельсины, яблоки, землянику — и несет сам в комнаты. Кухня „его“, кстати сказать, как раз напротив моей кухни, так что всё прекрасно видно, по вечерам почти всегда бывает спущена штора».

Распутин не подстраивался под нормы жизни состоятельных господ. Он, несомненно, знал, что своеобразный облик, простые крестьянские манеры, необычный стиль поведения и речи — всё это то, что во многом и делает его притягательным для привыкших к роскоши и комфорту людей.

Не желая меняться, Григорий Распутин всё-таки менялся. Испытание властью и лестью трудно было выдержать. При всём своем природном уме он всё-таки оказался слишком простым, открытым и незащищенным для специфической среды, где ханжество, лицемерие, корысть, интрига — непременные «нормы жизни».

Ему признавались в обожании, а потом эти же люди бежали к знакомым и с хохотом рассказывали, как общались с этим «пройдохой»; ему со слезами на глазах рассказывали «о муках душевных», просили совета, а затем пересказывали с массой выдуманных деталей реакцию «этого мужлана»; ему клялись в верности, с трепетным вниманием ловили его высказывания, а затем публиковали разухабистые фельетоны в газетах, где перевирали все, от начала и до конца.

В июне 1914 года на страницах популярной столичной газеты «Вечернее время» было помещено интервью с Распутиным, в котором Царев друг выплеснул наболевшее: «Неужели не о чем больше писать и говорить, как обо мне. Я никого не трогаю. Да и трогать не могу, так как не имею силы. Дался я им. Видишь, какой интересный. Каждый шаг мой обсуждают, все перевирают. Видно, кому-то очень нужно меня во что бы то ни стало таскать по свету и зубоскалить. Говорю тебе, никого не трогаю. Делаю свое маленькое дело, как умею, как понимаю. То меня хвалят, то ругают, только не хотят оставить в покое. Если что плохо делаю, рассудит Господь. Искренне говорю тебе: плохо делать не хочу. Поступаю по умению».

Так до самой смерти Распутин не мог понять и объяснить этот удушливый и бездушный столичный мир, где «молитве тяжело». Он, как и Александра Фёдоровна, видел лживость и двуличие его, но, в отличие от Императрицы, всеми силами стремившейся от этого мира отгородиться, Григорий к нему тянулся.

Ему стало нравиться быть в центре внимания, его натуре начала льстить популярность. Это искушение он не смог преодолеть, особенно в последние годы. Он начал любить застолье, стал употреблять спиртное. Хотя пил он по преимуществу мадеру, но большие дозы выпитого, столь любезно предоставляемого «искренними почитателями», не раз приводили его в состояние алкогольного веселья, когда он даже плясал русскую. Организаторы и очевидны таких случаев потом с упоением передавали виденное, дополняя его смачными деталями по своему разумению.

Верная Муня Головина описала, как в январе 1915 года праздновался день рождении Григория Распутина в его квартире на Гороховой.

«Было много народу, много подарков. Корзины с фруктами, пироги. Я подарила красивую белую шелковую рубашку, расшитую серебряной нитью… Ему подливают вина, его подталкивают, его упрашивают, умоляют: „Ты танцуешь русский танец как никто другой, Григорий. Это колоссальное удовольствие смотреть, как ты танцуешь. Не лишай нас этой большой радости. Давай!“. И, смеясь, его толкнули на середину комнаты в сопровождении русских песен…

А для меня возникло видение агонии, как будто я участвовала в таинстве жизни и смерти. Личное смирение для Григория, это выражение сосредоточенности на лице, молитвы, искажённый гримасой рот и этот зловещий неистовый танец, как ураган! В такие моменты в моём сердце возникало огромное уважение к Григорию Ефимовичу… Среди людей, пришедших поздравить его, было несколько представителей почти официальной власти, ожидающих назначения или только что его получивших, которые считали, что не следовало его обделять своим вниманием, и рассчитывали быть среди его „друзей“. Григорий был со всеми любезен, угощал всех напитками и сам пил больше всех, но никогда не был пьян и сохранял ясность ума».

Конечно, подобное поведение невозможно было сочетать с традиционным старческим благочестием. Однако с обычных позиций особо предосудительного в том нельзя было бы усмотреть, если бы не другое его качество, которое как раз и проявлялось в состоянии «подшофе». Он иногда начинал рассказывать о Царской Семье. Собственно, с этой целью его нередко как раз и «накачивали».

Хотя документально можно подтвердить не более трех случаев подобного рода, и ничего скабрезного, вопреки распространенным мнениям, он при этом не говорил, но сам факт разглашения таких сведений трудно признать уместным. Злого умысла у Распутина не было, но это вряд ли можно поставить ему в заслугу. Недопустимые повествования на почве «приема мадеры» начались уже тогда, когда жизнь Распутина приближалась к концу.

Ранее, когда он был не застольным гостем дорогих столичных гостиных, а являлся лишь духовным авторитетом, то не позволял себе ничего подобного. Суета и мишура богатого мира тогда его не искусила. Он выступал в своем исконном образе утешителя и наставника.

Смысл распутинских наставлений касался важнейших религиозно-нравственных категорий: любви и смирения. Современному читателю, наверное, стоит пояснить, что «любовь» в данном случае являлась высокой нравственной категорией и никого касательства к плотскому воплощению не имела.