Алан Мурхед - Борьба за Дарданеллы

Правда, не было учреждено никакой специальной медали для солдат, воевавших в Галлиполийской кампании.

Война больше не возвращалась на Галлиполи. Через короткое время после кампании большинство турецких солдат было переброшено на другие фронты, а через несколько лет с полей сражений были убраны почти все остатки — свидетельства боев. Сменявшие друг друга зимние штормы уничтожили то, что оставалось от причалов и дамб, а окопы на холмах обрушились сами по себе и утратили свои прежние очертания. Уже в 1918 году густые заросли верблюжьей колючки, дикого тимьяна, мирта покрыли изуродованную землю, где девять месяцев не было ничего, кроме пыли или грязи.

20 января 1918 года наконец появился «Гебен». Незадолго до рассвета он вышел из пролива вместе с «Бреслау» и направился через Эгейское море к Имбросу. Два года британская флотилия ждала этой возможности, но так случилось, что «Лорд Нельсон» и «Агамемнон» — два единственных корабля, способные потопить «Гебен», были в тот день вдали, в Салониках. И в бой пришлось вступить группе эсминцев и мониторов. У них было очень мало шансов. Монитор «Рэглан» и еще один британский корабль скоро пошли ко дну, и для германцев этот день был бы очень удачным, если бы они не наскочили на минное поле возле Имброса. «Бреслау» потонул мгновенно, а «Гебен» с пробоиной в борту дополз до Нэрроуз, где причалил к берегу. Его неоднократно атаковали с воздуха, но кораблю удалось отремонтироваться и добраться до Константинополя. Он все еще служит в турецком флоте под названием «Явуз».

Если бы война продолжалась до 1919 года, британский флот предпринял бы еще одну попытку прорваться через Дарданеллы. В 1918 году адмирал Вэмисс стал первым морским лордом, а Кейс командовал береговой охраной в Дувре. Они получили согласие кабинета на новое наступление и уже занялись комплектованием кораблей, как их предвосхитило перемирие. Оно было подписано с турками 30 октября 1918 года в гавани Мудрос через двенадцать дней после прекращения военных действий во Франции. Спустя две недели флотилия союзников — длинная серая вереница молчаливых кораблей — прошла Дарданеллы мимо молчаливо наблюдавших их турецких артиллеристов на утесах, и на берег были высажены оккупационные, войска.

Талаат и Энвер не стали дожидаться конца. Незадолго до перемирия они были изгнаны временным правительством, и, пока вся акватория в Константинополе в ожидании флота союзников была расцвечена греческими флагами, они бежали в Германию. Талаат устроился на жительство под другим именем в Берлине и оттуда в 1921 году отправил Обри Герберту письмо с предложением встретиться. Рандеву состоялось в Хамме в Германии, и Талаат выдвинул идею англо-турецкого альянса. Он соглашался, что совершал ошибки — что младотуркам никогда не надо было вступать в союз с германцами, — но это, заявлял он, все в прошлом, и с этим покончено. Важно то, что Британия, не сумев достичь соглашения с Мустафой Кемалем, теряла все, что завоевала в Турции.

Они долго беседовали, и Герберту не казалось, что Талаат, даже в этих обстоятельствах, когда его голос звучал в пустоте, выглядел абсурдно и даже чересчур патетично. Он похудел и был бледен, но сохранились проницательность, твердость и хитрость. Герберт ответил, что может лишь передать информацию в Форин Офис, и Талаат отбыл берлинским поездом.

Талаат ошибся в одном важном аспекте этого спора, потому что еще не было покончено с прошлым. Спустя несколько дней, идя по берлинской улице, он почувствовал, как кто-то похлопал его по плечу, и, обернувшись, он увидел бледное лицо молодого армянского студента. Этот юноша по имени Соломон Телрирян стал в тот миг апофеозом погубленной армянской нации. Ребенком он видел, как его отца раздели и убили турки, его мать и сестер погнали по дороге в Месопотамскую пустыню, а там конвоиры их изнасиловали и изрубили на куски. Кто-то подобрал его, потерявшего сознание, на дороге, и каким-то образом он добрался до Берлина через Россию. Там, как он рассказывал, ему было видение: его мать склонилась над ним и произнесла: «Ты знаешь, что Талаат здесь. Но ты, наверное, совсем бессердечный и не мой сын!» И вот на улице, на секунду взглянув в это гипсовое лицо, юноша выхватил из кармана револьвер и вышиб мозги из Талаата.

И Лиман, который после отставки сейчас жил в Германии, и вдова Талаата давали показания на процессе. Лиман защищал репутацию собственную и германских солдат, находившихся в Турции во время армянской резни, а вдова отстаивала имя своего мужа. Но ни один из них не имел ни малейшего шанса на оправдание Талаата в этом случае. На суде была зачитана одна из телеграмм, посланных какому-то турецкому командиру в провинцию. Этот офицер спрашивал, как называется место, куда он должен был отправлять схваченных им армян. Талаат отвечал: «Место, куда их посылаем, называется „никуда“.

При поражении Турции в 1918 году Энвер тоже уехал в Германию, а вскоре после своего отъезда был приговорен в Константинополе к смертной казни. Он пересек Черное море и доплыл до Одессы, а оттуда по суше через балканский хаос добрался до Берлина. Скоро ему надоела скверная жизнь беженца в побежденной столице, и в 1919 году он вернулся в Россию попытать счастья при Советах. Какое-то время он вместе с генералом Деникиным воевал за независимость Кавказа, но, когда Деникин вступил в переговоры с союзниками, бежал в Азербайджан. В 1920-м и 1921 годах он работал в Москве руководителем Министерства по делам Востока советского правительства и участвовал в Бакинской конференции как лидер коммунистического движения на Среднем Востоке. С этого места история становится туманной: всякий раз, как сообщают о его смерти, он появляется вновь. Однако в конечном итоге он вступил в борьбу с Россией и, говорят, нашел свою смерть, возглавляя кавалерийскую атаку против русских в горах Туркестана в 1922 году. Тогда ему было немногим больше сорока.

Лиман продолжал командовать турецкой армией на Южном фронте в Сирии, пока не был в 1918 году разгромлен генералом Алленби. Он передал командование Кемалю и вернулся в Константинополь. Там он сдался союзникам и был интернирован на Мальте до лета 1919 года. В течение оставшихся ему десяти лет (в Галлиполи ему уже было шестьдесят) он наслаждался достойной и уважаемой отставкой, а личная ярость, которая, чувствуется, пряталась под самой поверхностью его самообладания, — его собственная проблема. Он умер за несколько лет до прихода Гитлера к власти и оставил после себя имя военного стратега, которым в Британии восхищаются не меньше, чем в Германии.