Яков Гордин - Дуэли и дуэлянты: Панорама столичной жизни

И. П. Липранди

Акварель Г. Геда. 1820-е гг.

В марте двадцать второго он в разговоре с одной кишиневской дамой предложил себя в качестве дуэльного бойца — мстителя за обиду, которую кто-то ей нанес. После довольно грубого отказа дамы, изумленной этим предложением, он вызвал на поединок ее мужа, а когда тот отказался, дал ему пощечину.

Дуэльные ситуации были его стихией. Все, кто наблюдал его у барьера, говорили о его благородном и деловитом хладнокровии в эти минуты.

Вельтман: «Я… был свидетелем издали одного „поля“, и признаюсь, что Пушкин не боялся пули точно так же, как и жала критики. В то время как в него целили, казалось, что он, улыбаясь сатирически и смотря на дуло, замышлял злую эпиграмму на стрельца и на промах». (Вельтман говорит о двух известных ему «полях» — поединках — Пушкина, состоявшихся в летних садах под Кишиневом. Один — с Зубовым. Противник во втором нам неизвестен.)

Имеются два свидетельства — Даля и Александра Тургенева — о каком-то поединке Пушкина в Одессе, окончившемся бескровно.

Липранди, герой нескольких войн и поединков, точно и сжато очертил характер Пушкина-дуэлянта: «Я знал Александра Сергеевича вспыльчивым, иногда до исступления; но в минуту опасности, словом, когда он становился лицом к лицу со смертию, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью, при полном сознании своей запальчивости, виновности, но не выражал ее. Когда дело дошло до барьера, к нему он являлся холодным, как лед. На моем веку, в бурное время до 1820 года, мне случалось не только видеть множество таких встреч, но не раз и самому находиться в таком положении, а подобной натуры, как у Пушкина, в таких случаях я встречал очень немного».

Что же это было? Неумение ценить свою и чужую жизнь? Гипертрофированное самолюбие?..

В июле двадцать первого года после несостоявшейся дуэли Пушкин писал своему противнику письмо, которое можно считать манифестом, энциклопедией его дуэльных представлений тех лет.

Карикатура на Дегильи

Рисунок Пушкина. 1821 г.

«К сведению г-на Дегильи, бывшего французского офицера. Недостаточно быть трусом, нужно еще быть им в открытую.

Накануне паршивой дуэли на саблях не пишут на глазах у жены слезных посланий и завещания; не сочиняют нелепейших сказок для городских властей, чтобы избежать царапины; не компрометируют дважды своего секунданта [1] Ни генерала, который удостаивает принимать негодяя у себя. ( Прим. А. С. Пушкина. ) .

Все, что случилось, я предвидел заранее и жалею, что не побился об заклад.

Теперь все кончено, но берегитесь.

Примите уверение в чувствах, какие вы заслуживаете.

6 июня 1821. Пушкин.

Заметьте еще, что впредь, в случае надобности, я сумею осуществить свои права русского дворянина, раз вы ничего не смыслите в правах дуэли».

Дворянин не имеет права уклоняться от дуэли. И дворянин имеет неотъемлемое право на дуэль. «Осуществить свои права русского дворянина» — заставить противника выйти на поединок.

Дворянин не имеет права вмешивать государство — городские власти — в дуэльные дела, то есть прибегать к защите закона, запрещающего поединки.

Дворянин не имеет права опускаться на недворянский уровень поведения. Опускаясь на подобный уровень, он лишает себя права на уважительное, хотя и враждебное, поведение противника и должен быть подвергнут унизительному обращению — побоям, публичному поношению. Он становится вне законов чести.

И не только потому, что он вызывает презрение и омерзение сам по себе, а потому, главным образом, что он оскверняет самое понятие человека чести — истинного дворянина.

Через много лет, добиваясь дуэли с Дантесом и считая, что тот пытается уклониться, Пушкин собирался бить Геккернов на светском приеме — опозорить как людей вне чести и заставить драться.

Письмо к Дегильи — ранний аналог знаменитого письма к Геккерну.

Пушкин называл себя «человеком с предрассудками». Одним из главных предрассудков, определявших его жизнь, было представление о чести как абсолютном регуляторе поведения — личного, общественного, политического.

Предрассудок чести — этот жестокий эталон, с коим он подходил к любому явлению бытия, — пожалуй, ни у кого больше в русской культуре не встречался в столь чистом и всеобъемлющем виде.

В молодости он уверен был, что следует естественной дворянской традиции. В зрелые годы, и особенно к концу жизни, он убедился, что российское дворянство в массе своей либо растеряло понятие о чести, либо никогда им не обладало в достаточной степени…

Дворянское понятие о чести и о бесчестии во внятном Пушкину обличии появилось в послепетровские времена. Честь времен местничества вырастала из сознания незыблемости места рода и человека в государственной структуре. Боярину или дворянину допетровских времен в голову не приходило смывать оскорбление кровью на поединке или просто демонстрацией своей готовности убить или умереть ради чистоты репутации. В этом не было нужды. Государство регулировало отношения между подданными. И не потому, что оно было сильнее и зорче, чем после Петра. А потому, что благородные подданные больше доверяли государству и традиции и меньше связывали понятие чести со своей личностью. Если одному боярину за обиду выдавали другого головой, он считал себя удовлетворенным, хотя его заслуги в происходящем не было никакой. Все делала упорядоченность представлений о сословной ценности рода и человека, поддерживаемая царем. И потому в Уложении царя Алексея Михайловича вообще не упоминалось наказание за дуэль, а провозглашалось нечто иное: «А буде кто при царском величестве выймет на кого саблю или иное какое оружие и тем оружием кого ранит, и от той раны тот, кого он ранит, умрет, или в те же поры он кого до смерти убьет, и того убийца за то убийство самого казнити смертию.

А хотя буде тот, кого тот убийца ранит, и не умрет, и того убийца по тому же казнити смертию».

Тут главное — обнажение оружия в присутствии государя, то есть более важен факт оскорбления величества насилием в его присутствии, чем факт схватки и ее результат. И речь идет здесь отнюдь не о дуэлях в точном смысле слова, а о любом вооруженном инциденте в соответствующей обстановке. Рубка на саблях в царском пиру никакого отношения к делам чести на имела.

Реформы Петра сломали и уничтожили эти представления.

Первый император внес в сознание русского дворянина принципиальную двойственность. С одной стороны, знаменитая формула «знатное дворянство по годности считать» порождала у хорошо служащего офицера самоуважение и сознание своей личностной ценности. С другой, каждый более, чем когда-либо, чувствовал себя рабом — без намека на личное достоинство — по отношению к царю и к государству.