Элеонора Павлюченко - В добровольном изгнании [О женах и сестрах декабристов]

Генерал Волков, начальник второго округа корпуса жандармов, далее сообщает: «Г. Шубинский послал туда для наблюдения адъютанта своего Верговского, который нашел фельдъегеря Захарова в затруднительном положении, что он не находил возможности и средств укрыться от усилий генеральши Уваровой, которая бросалась перед ним на колени, давала деньги, умоляя о дозволении к свиданию, но он не допустил ее, и преступников тотчас повезли». [265] Там же.

Генеральша на коленях! Ради любви к брату она идет на унижение и даже нарушение закона. Такое повторится с ней и после.

Уварова не повидалась с братом, но говорила с его товарищами — Пущиным и Мухановым.

И. И. Пущин переслал отцу и сестрам свой дневник путешествия в Сибирь, где, в частности, были такие строки: «Я имел дорогой две прелестные минуты, о коих я должен с вами побеседовать и коими я насладился со всею полнотою моего сердца». [266] И. И. Пущин. Записки. М., 1927, стр. 99. В Ярославль узников привезли к вечеру; и сразу же человек Уваровой приходит справиться об их нуждах. Затем сама Екатерина Сергеевна «какими-то судьбами» добивается свидания с Мухановым, которого она знает. А жена Якушкина с матерью вызывают Ивана Ивановича Пущина… [267] А. В. Якушкина до этого виделась с мужем в течение семнадцати часов. Об этом сам декабрист рассказывал товарищам. С тем же фельдъегерем, который вез дневник Пущина, Муханов писал сестре: «Если вы увидите К. С. Уварову, сделайте одолжение, свидетельствуйте ей мое почтение и благодарите ей за ласки и добродушное обращение». [268] ЦГАОР, ф. 109, 1-я экспедиция, 1826 г., № 61 (к 15-й части), л. 75.

Где бы ни находилась Екатерина Сергеевна — в Москве, Петербурге или Берлине, она писала в Сибирь каждую неделю, за чрезвычайным исключением. Сначала — в Нерчинские рудники, затем в Иркутск и на Акатуйскую каторгу. За восемнадцать лет каторги и ссылки у Лунина могло бы скопиться более восьмисот писем. Много позже в столицу вернулось сто семьдесят девять из них (в 1925 г. потомки Уваровой сдали в архив ее бумаги), которые и поныне хранятся в Пушкинском доме в Ленинграде. [269] ИРЛИ, ф. 368, oп. 1, № 16–24. Письма Е. С. Уваровой М. С. Лунину за 1831–1841 гг. ( здесь и далее перев. с франц.).

Письма эти интересны не только как исторический источник, но и как яркий человеческий документ.

«Мой дорогой и горячо любимый брат! — пишет Уварова из тамбовского имения Екатериновка на Нерчинскую каторгу. — Вчера отмечали твой праздник с крестьянами. Все крестьяне — мужчины и женщины — собрались в риге. Они получили свою долю мяса и прежде всего вина… Один из твоих людей делал земной поклон всякий раз, когда священник упоминал о страждущих и плененных… За столом мы еще раз пили за твое здоровье, обращаясь к твоему портрету, который висит на почетном месте над канапе в салоне, служащем одновременно гостиной и столовой, когда мы собираемся всей семьей. Ты находишься здесь между тетей и Никитой и Александром Муравьевыми». [270] ИРЛИ, ф. 368, oп. 1, № 16. Письмо № 172 от 9 ноября 1831 г.

Екатерина Федоровна Муравьева шлет целые обозы в Сибирь с продовольствием, вещами, книгами для сыновей Никиты и Александра. Уварова не отстает от нее. Генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский сообщал в Петербург: «Почтенные, исполненные родственной нежности и доброты госпожи Муравьева и Уварова сильно заботятся предупреждать всякие нужды Муравьевых и Лунина». [271] «Русская старина», 1899, № 11, стр. 328–329. Собравшись вместе, племянница и тетка беспрерывно говорят «о Сибири и дорогих объектах нашей любви, не боясь наскучить одна другой». [272] ИРЛИ, ф. 368, oп. 1, № 17. Письмо 178 от 27 января 1832 г.

Просвещенная помещица и добрый человек, Екатерина Сергеевна считает своим долгом заботиться о крестьянах. «Я не могу тебе передать, — пишет она брату, — сколь страдаю я за неимущих с тех пор, как долгое пребывание в деревне столкнуло меня со всей нищетой бедного народа, абсолютно лишенного всяких средств к жизни при плохом урожае». [273] Там же, № 16. Письмо № 157 от 20 июля 1831 г. Во время голода она раздает крестьянам все, до последнего скирда, а когда в ее деревне вспыхивает бунт, не шлет за жандармами, просит восстановить порядок «прежде всего тем, чтоб продолжать кормить нуждающихся», забрасывает власти прошениями о помощи голодающим. «Ах, боже мой! В быстротечной жизни позволено обо всем забыть, но не о тех, которые страдают. Нищета наших деревень крайняя…» [274] Там же, № 23. Письмо без номера от 17 июля 1840 г.

Конечно, сочувствие мужикам, умиравшим от голода, не идет у Екатерины Сергеевны дальше простой благотворительности. Но ведь и на это не так уж многие были способны: другие предпочитают покупать миллионную мебель, в то время как их крестьяне едят мякину, снимают солому с крыш…

Екатерина Уварова принадлежит к высшему свету. Однако изгнанный из общества Лунин остается для нее лучшим из людей. Она не устает восторгаться им: «Сколько величия и божественного милосердия скрыто в твоем поучительном поведении… Великий бог! Какими мелкими кажемся мы здесь, позволяя себе жаловаться, роптать на упадок духа, ставший обычным, в то время как ты несешь свою судьбу с мужеством… мужеством, более редким и достойным, чем то, что позволяет пренебрегать смертью на полях сражений…» [275] Там же, № 21. Письмо № 356 от 28 февраля 1836 г. Она восхищается письмами брата: «Я их читаю и перечитываю, я их истолковываю». [276] Там же, № 22. Письмо № 394 от 12 декабря 1836 г.

Любовь и уважение к опальному брату Уварова старается привить детям. Тщательно собирает все воспоминания, даже легенды о декабристе. В одном из писем Екатерина Сергеевна рассказывает о полковнике Кринском, некогда служившем с Луниным: он «воздал тебе хвалу столь же верную, сколь и лестную. Он сообщил Саше (племяннику Лунина. — Э. П. ), что ты не только владел польским в совершенстве, но и писал стихи на этом языке и стихи твои были таковы, что Мицкевич отнесся к ним благосклонно. Это победа, о которой ни Саша, ни я, ни ты не знали еще…» [277] Там же, № 21. Письмо № 339 от 1 ноября 1835 г.

В другом письме передаются рассказы Александра Уварова о «дяде Михаиле Лунине, пришедшие к нему с разных сторон», которые он выслушивает «с некоторым чувством гордости за свою близость к этой знаменитости — военной и даже всеобщей. Одним словом — твои дела на устах у всех, от гвардейского полка и казармы до салонов и даже дворца. Хотя я почти не знаю никого из военного начальства, но как только они узнают, что я сестра Лунина, подходят ко мне поговорить о тебе. Один служил с тобой, другой был под твоим начальством, третий служил с тем, другим, который служил с тобой, но знал тебя по устному преданию так, будто знал сам и близко. Одним словом, материалов больше чем достаточно для нескольких томов мемуаров. И должна ли я говорить тебе, что все это сплошная похвала тебе?