Рита Мональди - Veritas

В ноябре 1713 года стало известно, что Мария все еще находится в его доме в Пистойе и надеется, что король наконец отпустит его. Мир был почти подписан: принц Евгений и маршал де Виллар провели переговоры в Раштатте, и предполагалось, что соглашение о перемирии будет подписано еще до Рождества. Европа была повержена. Атто планировал поехать в Версаль, как только закончится зима, в апреле. Он снова собирался просить короля отпустить его на родину. Гонди, секретарь Медичи, подыскивал ему квартиру во Флоренции, в квартале Борго Санто-Спирито. Он хотел известить его, когда подберет ему подходящую резиденцию. Атто ни в коем случае не намеревался уходить из политической жизни, нет, он планировал, несмотря на свой преклонный возраст, курсировать между Флоренцией и Пистойей.

Он верил в то, что король все-таки позволит ему уехать, когда наступит мир. В радостном предвкушении он писал в Пистойю. Он не мог знать, что это будет его последнее письмо племянникам.

В ту очень суровую зиму, на которую пришлись последние месяцы жизни Атто, я однажды отправился в магазин торговца книгами из Понтеведро, у которого регулярно делал покупки. Другой клиент, очевидно, следовавший за мной, протолкался в магазине вперед, чтобы его обслужили раньше. Лицо его было скрыто большим шерстяным шарфом. Он спросил книготорговца, нет ли у него сборника рассказов под названием «Из Полу-Азии». Тот удивленно ответил, что никогда прежде не слышал о такой книге. После этого клиент повернулся на каблуках и раздраженно пробормотал себе под нос:

– Ах, эти потеведрийцы… Полу-Азия!

Я поднял голову и словно во сне увидел, как синие с зеленью глаза сгорбленного великана, которого я хорошо знал, озорно подмигнули мне из-за шарфа…

Он вложил мне что-то в руку и быстро вышел на улицу. Я хотел броситься за ним, но он был выше, моложе и быстрее меня, я хотел закричать, но я был нем, я хотел заплакать, но это ничем не помогло бы. И я стал смеяться, все громче и громче, потому что внезапно почувствовал себя легким, как перышко, а потом склонился над тем, что вложил мне в руку ушедший великан. То была тоненькая брошюрка:

В ней лежала небольшая закладка. Я открыл книгу в заложенном месте, уже твердо зная, что именно найду. На памятной странице были описаны приемы, с помощью которых можно сделать непробиваемую одежду, заставить кого-то проспать три дня и подчинить себе собак. Я тут же увидел все словно воочию: пантера и другие хищники усыплены или приручены, а мой подмастерье бежит по подземному тоннелю под Зиммерингер Хайде. Нам его, точно, показывал Фрош. Я и забыл. А Симонис – нет. На полях страницы рукой Симониса, или Симона, или как там его по-настоящему зовут, было написано «Спасибо». И я был счастлив.

Однажды ночью мне приснилось таинственное, укрытое белоснежным ароматным плащом существо, прибывшее на Летающем корабле и поднявшее меня к вершине собора Святого Стефана. Там я увидел пьедестал, давным-давно предназначенный для Золотого яблока. На его месте теперь возвышался государственный символ, изображение архангела Михаила, защитника рабов Божьих. Существо показало мне надпись – семь слов, начертанных архангелом Михаилом. Я начал читать:

Затем, немного ниже, было написано «unicum»… А как же два последних слова, которые написал архангел? Словно подхваченный вихрем, уносился вдаль Летающий корабль с раскачивающимся носом. Я в отчаянии размахивал руками в поисках опоры, все еще пытаясь прочесть последние слова послания, но тщетно.

– Imprimatur et secretum, Veritas mysteriumst, – произнесло тем временем неземное существо очень громким голосом, используя обычную краткую древнюю форму латинских надписей, при которой выпускались глаголы и наречия.

– Можно спокойно открывать тайну, истина останется загадкой! – перевел я.

А нечто продолжало:

– Unicum…

То есть:

– Остается только…

Что остается? И существо открылось. Оно сняло капюшон и показало свое смеющееся лицо: то был Угонио. Тут я проснулся и поэтому не узнал, чем же заканчивается предложение. Но стоит ли слишком углубляться в это? Кто знает, не является ли фраза одним из тех безумных посланий осквернителя святынь, вроде Allium ursinum или Великий легатор и Albanum [112]времен событий на вилле Спада, которые так сбили с толку Атто и меня много лет тому назад…

Кто-то рассеянно толкает меня, возвращая к реальности. Немногие зрители поднимаются: панихида по аббату Мелани закончилась. Серебряные ангелы, которые милосердно несли его смертную оболочку во время церемонии, отдают носилки обратно старым слугам. А те отправляются в боковую часовню рядом с главным алтарем напротив ризницы, где будет похоронен аббат. Место готово, ждет только гроба. И скоро надгробный памятник флорентийца Растрелли украсит капеллу почтенным бюстом аббата, на память французским подданным, которые будут проходить мимо этого места.

Потребовалась эпидемия гриппа, которая занимает ведущее место в медицинских анналах и так выразительно описана в известном трактате доктора Вити, чтобы победить крепкую натуру старого аббата. Первые симптомы появились в декабре: температура, кашель, небольшое воспаление горла, слабый пульс, обильная, густая мокрота с кровью. Атто шутил:

– Это текуфа, – и смеялся, пытаясь отогнать страх того, что на самом деле настал его конец. Мы лечили его растираниями и ячменным отваром, от которого он потел, и состояние улучшалось. Мокрота была по-прежнему обильной, хотя и белой. Медики объявили:

– Лимфатический pleuritis spuria, [113]– криптические слова, за которыми я заподозрил Угонио. Ему прописали мирру, смешанную с камфарой, слабительное, эмоленты и даже китовую сперму, очень дорогое лекарство, сильно замедлившее выздоровление аббата, когда дело дошло до оплаты.

Когда худшее было позади, к Атто вернулось его обычное присутствие духа. Я часто видел, как он задумчиво стоит у окна и, прикрыв глаза, смотрит на покатые крыши, снова насвистывая себе под нос одну из тех арий, что написал для него Луиджи Росси. Я уверен, что при этом он вспоминал короля, когда тот был маленьким мальчиком и шестьдесят лет назад слушал арию в замке Сен-Жермен. И, быть может, он думал о причудливых переплетениях счастья и несчастья в его жизни, о зависти, дружбе, предательстве, невозможной любви, о причиненном ему насилии, особенно о том, самом главном, и об особенной судьбе, которая неумолимо решила все за него. Наблюдая за ним, мне нравилось думать о том, что, возможно, как раз в этот самый миг он взвешивает на хрупких весах воспоминаний вину и заслуги, зная, что он верно служил музыке и наихристианнейшему королю и что скоро наступит время, когда ему придется послужить более великому господину.