Татьяна Павлова - Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли

Он вдруг замолчал, ушел в себя, и Элизабет спросила:

— Вы думаете, придет время, когда все люди добровольно станут работать на земле? И богатые отдадут бедным свое добро?

— А зачем им отдавать свое добро? — ответил он вопросом. — Этого не нужно. То есть когда-нибудь они поймут, что им гораздо лучше жить так, как мы, и придут к нам сами. Но на первых порах никто ничего не потребует. Пусть живут, как хотят. Мы их не тронем. Мы просто перестанем на них работать. Для нас главное — вместе трудиться на общей земле. И жить по справедливости.

Камни внезапно посыпались у них из-под ног, и они, не удержав равновесия, устремились вдруг вниз, по осыпи, невесть откуда взявшейся на их пути, в темноту и бездну. Элизабет вскрикнула от неожиданности, Джерард крепко сжал ей руку, чтобы не дать упасть; ноги у обоих вязли в оползающих камешках. Когда наконец удалось кое-как остановиться и камешки, сбегавшие из-под ног, тоже затихли и обрели неподвижность, оба огляделись. Они очутились на дне большой каменистой воронки, амфитеатром раскинувшейся за спиною. Взглянули друг на друга, не различая в темноте глаз, и смущенно рассмеялись.

— Откуда здесь этот завал? — Джерард был озадачен. — Я днем его что-то не видел.

— Словно первый круг ада. — Элизабет оглядывалась на рассыпанные в беспорядке большие камни, над которыми далеко вверху, едва заметно отделяясь от них, серело небо. Было очень тихо.

Они сели на землю, чтобы вытряхнуть из башмаков набившиеся туда камешки. Потом Элизабет обхватила колени руками и подняла лицо к небу. Ей не хотелось подниматься и идти дальше.

Джерард тоже молчал и не двигался. И тогда, не отдавая себе отчета в том, что она делает, она вдруг уронила голову ему на грудь, обхватила его шею руками и прижалась к этой родной груди, как к спасению, как к источнику жизни.

— Я больше не могу… — шептала она, чувствуя губами грубое сукно его куртки и не заботясь о том, слышит он ее или нет, — я не могу… Я давно уже… Я не могу без вас…

Сильные руки взяли ее за плечи, Джерард слегка отстранился, потом встал и помог ей подняться. Перед ними был выход в долину.

Он вел ее домой, изредка бережно поддерживая под руку, и не говорил ни слова. Сердце ее разрывалось, сдерживать себя стоило великих усилий. Она не понимала его, и мучилась этим непониманием, и была готова подчиниться чему угодно, принять на свои плечи любую тайну и вынести все.

Но он молчал. Он проводил ее до калитки и, по-прежнему не говоря ни слова, склонился в почтительном поклоне.

Утром были крики, слезы и причитания. Сестры испуганно молчали. Мистрисс Годфилд поносила диггеров, а заодно и анабаптистов, фамилистов, сикеров, колдунов, атеистов и бог знает кого еще. Она кричала, что Элизабет спуталась с дьяволом и что она обо всем напишет отцу, нет, она сама поедет в Лондон и потребует его назад, для наведения порядка в семье. Нет, она лучше сама пойдет на этот проклятый холм, к этим мерзавцам, и публично отхлестает Джона.

Кончилось тем, что она приказала Элизабет сидеть дома и никуда не отлучаться и, прихватив с собой дочерей, поехала за советом и утешением к пастору Платтену.

А через час после их шумного отъезда прибежал Джон. Он был весь в грязи, рукав куртки оторван, кровавая царапина вспухла поперек щеки. Элизабет бросилась к нему:

— Джон, что случилось? Ты подрался?

— Да нет… — мальчик всхлипнул. — Нас разогнали! Утром вот такая толпа — человек сто!.. С кольями, с топорами…

Элизабет почувствовала, что ноги у нее подкосились, в глазах потемнело.

— Какая толпа, откуда?

— Из Уолтона… Их привел Джон Тейлор, фригольдер, знаешь?

Элизабет знала этого Тейлора. Крупный скотовладелец с грубым красным лицом мясника, он еще с отцом ее вел какую-то тяжбу.

— И что они с вами сделали?

Мальчик безнадежно махнул рукой, всхлипнул отчаянно, по-детски и уткнулся лицом ей в плечо.

— Мы бобы… окучивали… — слышала она сквозь рыдания. — А они… дом подожгли… Палатки тоже… Повозки наши размолотили в щепки… И посевы… вытоптали…

— А Джерард? — вырвалось у нее.

Джон перестал плакать и отодвинулся. Брови его сошлись, как у взрослого.

— Их связали, избили и потащили в Уолтон. Там, говорят, в церкви заперли. — Он шмыгнул носом. — Той самой, где твой Платтен настоятелем…

Опасения генерала Фэрфакса оправдались. Месяца не прошло, как левеллерские полки подняли открытый мятеж. Не удовлетворенные тем, что страной правят офицеры, что новую конституцию после казни короля так никто и не собирается устанавливать, что революционные полки стараются под разными предлогами удалить из столицы, что, наконец, жалованье Армии не уплачено за много месяцев, они потребовали коренных реформ.

Еще в марте они бросили генералам горькие упреки в измене. Бесстрашный Лилберн назвал республиканское правление «новыми цепями Англии». Вы уверяли, писал он властям, что божий народ есть источник всякой справедливой власти, а сами привели его в положение, близкое к рабству. Мы опасаемся, как бы Государственный совет не превратил свою власть в постоянную и не упразднил навсегда самый парламент. Они раздают друг другу доходные земли, в то время как многие семьи, разорившие себя ради Республики, близки к голоду…

Лилберн с товарищами был брошен в Тауэр. Левеллеров стали увольнять из Армии, арестовывать, ссылать. Запретили подавать петиции. И в конце апреля расквартированный в Лондоне полк Уолли решается на открытое восстание: солдаты выгоняют офицеров, захватывают полковые знамена, требуют реформ, и только ценой больших усилий и казни одного из зачинщиков — Роберта Локиера — Кромвелю с Фэрфаксом удается их утихомирить. Но похороны Локиера оборачиваются новым протестом Армии против властей Английской республики.

Лилберн пишет в Тауэре еще один проект «Народного соглашения». В Солсбери, в Бристоле, в Оксфордшире бунтуют разделенные, выдворенные из столицы полки; их командиры спасаются бегством. И Кромвелю с Фэрфаксом ничего не остается делать, как собрав верные отряды «железнобоких», идти на подавление левеллерского мятежа.

После такого перехода можно было бы поспать и подольше, но генерал Томас Фэрфакс, главнокомандующий, проснулся ни свет ни заря, разбуженный топотом копыт во дворе. Мрачные думы одолевают генерала. Не хотелось ему участвовать в этой карательной экспедиции. Конечно, мятежей допускать нельзя, время суровое: принц Уэльский провозглашен королем Карлом II в Эдинбурге; роялисты в Ирландии готовят высадку; европейские правительства откровенно враждебны. Может, Кромвель и прав, настаивая на сражении с непокорными полками. Но стоит ли бросать Армию против своих же… Нет, он, генерал Фэрфакс, будет решительно настаивать на переговорах.