Татьяна Павлова - Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли

— Но, господин судья, коровы эти мне не принадлежат. Они не мои, и вы не можете их отобрать. Вы сами нарушили закон. И вам придется за это отвечать.

Судья вдруг взял Неда под локоть и отвел в дальний угол комнаты. Они стали шептаться. Судья доказывал что-то, а Саттон не соглашался. Уинстэнли ждал. Потом судья шагнул к нему и сказал брезгливо:

— Мы ничего против вас не имеем. И объяснения ваши нам не нужны. Нам нужно ваше имущество, которое мы должны конфисковать в возмещение штрафа и судебных расходов.

— Возьмите все мое имущество, я вам не препятствую, — сказал Джерард. — Но коров верните, они не мои!

Маленькие глазки Неда вопросительно глянули на судью, тот кивнул.

— Да ваши коровы уж небось дома вас дожидаются, — сказал Саттон, не глядя на Уинстэнли. — Какой шум из-за них подняли на всю округу.

Он еще раз, как бы спрашивая разрешения продолжать, бросил взгляд на судью. Тот снова важно кивнул. Нед осклабился:

— Мы не успели их увести, а уж арендаторы поскакали и в Кингстон, и в Кобэм, крича, что диггеров преследуют, угнетают, бьют… У вас много защитников, даже слишком много… — Глазки его сощурились, и он в первый раз взглянул в лицо Джерарду. — И к нам приходили. И в общем… У них ваши коровы, они их увели.

— Лучше сказать, отбили, — поправил судья. — Дикий народ… Ну ладно, раз они не ваши, суд на них претендовать не может.

Джерард быстро вышел из дома. Уже за калиткой вытер шляпой разгоряченный лоб. Не так уж все безнадежно! Какие-то посторонние люди, арендаторы (он даже не знал кто!), вступились за него, вызволили его коров… Он вдруг совершенно успокоился. «Царь справедливости дозволил всему этому свершиться, — подумал он, — дабы я мог прославить его дело, которое для меня выше всего — выше собственности, заработка, выше желаний плоти…»

Он шел по улице. Луна, уже заметно ущербная, освещала дорогу. Господи, думал он, пусть берут что хотят. Мяса я уже почти не ем; хлеб, молоко и сыр — вот все, что мне нужно.

Возле дома на лужайке, залитой лунным светом, стояли четыре коровы. Бедные твари являли собой жалкий вид. Они хрипло замычали при виде его. Их бока, спины и головы были избиты, рога у двух поломаны. У одной, похоже, выбит глаз.

Он побежал в хижину, взял ведро и скамеечку, вернулся к несчастным коровам и стал доить одну, горестно оглядывая распухшие от побоев бока и находя на них все новые следы варварского обращения.

— Бедные вы мои, — говорил он, чувствуя лбом тепло большого коровьего бока. — Вы никогда не копали на холме святого Георгия, за что же вас так?

Эти люди, Уильям Старр и Нед Саттон, фригольдеры, лорды маноров и джентри, судьи и прокуроры, палачи нормандского лагеря, шептал он, стараются отнять у меня пищу, и заработок, и свободу моего бедного слабого тела — дóма, в котором дух мой поселился на время; но чем больше они стараются, тем больше тревог и бед приходит в их сердца, и в конце концов они окажутся поверженными. Я же хочу только того, чтобы на земле кончился этот ад, чтобы все жили в любви и мире друг с другом…

Луна все ниже склонялась к горизонту и становилась все краснее, мутнее, печальнее. Над головой выступили крупные августовские звезды. Джерард, превозмогая усталость и боль в плечах, возился с бедными животными. И виделась ему впереди бесконечная вереница ожидавших его бед, он будто знал, что еще и еще придут к нему от прокурора и опять заберут коров — этих и других, соседских; что будут требовать с него денег за судебный процесс, которых ему взять неоткуда; будут посылать на холм проповедников и шпионов, дабы отвратить от него товарищей и расколоть лагерь; будут снова и снова вытаптывать по ночам посевы, ломать инструменты и дико кричать, и выплясывать на обломках, как тогда, в Троицын день, — от радости, что душат дело свободы. А он будет писать жалобы — судьям, командирам Армии, олдерменам и жителям Сити, членам парламента, ученым Оксфорда и Кембриджа, — и все это будет напрасно. Если и ответят ему, то так, как ответил на его просьбу парламент: «Мы заняты сейчас другими, более важными делами; поэтому ответа нашего придется подождать».

Ненависть к диггерам уменьшаться не станет, а будет расти. Потому что эти кроткие бедняки опасны. Да, да, опасны. Они пытаются работать на земле, которая дает лордам доход или десятину; которую можно огородить или обложить штрафом; которую можно продать и выручить деньги. А деньги — их бог; они не отдадут своего, пока души их темны, а сердца алчны. Есть ли вообще смысл взращивать прекрасное древо свободы в проклятом месте, наполненном чертополохом и тернием?

Он отошел от коров, поставил неполное ведро с молоком на землю, вытер руки. Беспощадная истина раскрылась перед ним. Воры и убийцы, одобряемые лживыми проповедниками, правят нацией; законы этого мира — законы тьмы. Вся страна — царство дьявола, потому что правит в ней алчность. И пока эти слуги Вельзевула владеют мечами, тюрьмами, кнутами и виселицами, их не одолеть.

Борьба предстоит долгая, мучительная. Однако оружием, восстанием ничего не добиться, пример левеллеров — тому свидетельство. Их борьба, борьба беднейших, должна состоять в том, чтобы снова и снова выходить на свои скудные поля, снова и снова взрыхлять бесплодную почву, и засевать, и возделывать ее, и жить в братстве и общности друг с другом.

Джерард еще раз взглянул на небо: оно стало теперь совершенно черно, на нем сверкали звезды. До рассвета было еще далеко.

Сумрачный пасторский дом всегда казался пустым, хотя его населяло довольно много народу — дети, слуги, учитель. Но после смерти Маргарет Платтен, урожденной Лайнд, хозяйки и владелицы имения, душа будто ушла из этого дома. В нем поселилась нежилая тишина.

Вслед за уходом матери разлетелись и старшие дети. Сыновей отец послал в Оксфорд. Дочь вышла замуж и жила в Эссексе. А двое младших, мальчик и девочка, со смертью матери будто лишились свойственных детству резвости и веселости. Бледными тенями бродили они, держась за руки, по пустым комнатам, в положенные часы чинно сидели за обедом, а во время уроков прилежно внимали словам учителя. Пастор Платтен больше всего ценил тишину в доме. Он приучил детей разговаривать полушепотом и не бегать по лестнице.

Он сидел наверху, в библиотеке, и готовился к проповеди. Стоял ноябрь 1649 года — время тяжкое, хмурое. Мутный дневной свет едва пробивался сквозь окна. Свечи приходилось зажигать в четыре часа пополудни. Невероятная слякоть и сырость рождали отвращение к божьему миру.