Вольфганг Леонгард - Революция отвергает своих детей

Этого товарища тут же поддержал другой.

— Это неотложный вопрос. Об этом повсюду говорят. Мы обязаны дать точные указания заведующим отделами здравоохранения. Мое мнение таково, что во всех подобных случаях аборты должны быть официально разрешены.

В зале раздались одобрительные возгласы. Ульбрихт прервал дискуссию, закричав:

— Об этом не может быть и речи! Я считаю дискуссию оконченной!

Однако берлинские коммунисты в мае 1945 года не были еще покорными рабами и дискуссию никак не считали оконченной.

Впервые в своей жизни я стал свидетелем того, что до сих пор считал немыслимым: открытого протеста против высокопоставленного партийного руководителя.

— Так дело не пойдет! Мы будем об этом говорить!

— Наш долг определить свою позицию в этом вопросе!

— Мы обязаны дать возможность женщинам рабочего класса делать аборты!

— Нельзя же всегда увиливать от неприятных вопросов!

Лицо Ульбрихта исказилось злобой.

Выступления следовали одно за другим.

Речь уже шла не только об официальном разрешении абортов. Участники конференции требовали занять по отношению к насилиям советских солдат ясную и принципиальную позицию. Нельзя больше колебаться, мы, немецкие коммунисты, обязаны, по меньшей мере, дистанцироваться от этих эксцессов, а если понадобиться и открыто осудить их.

Наконец, когда негодование немного улеглось и стало тише, Ульбрихт заговорил резким тоном:

— Я повторяю: дискуссию по этому вопросу считаю оконченной. Определять свою позицию по поводу эксцессов, давать разрешение на аборты я категорически отказываюсь. А тем, кого это сегодня волнует, я напомню: лучше б они негодовали, когда Гитлер начал войну. Не может быть и речи, чтобы отступать перед такими настроениями. Вопрос этот считаю решенным, открытых выступлений больше не допущу. Совещание окончено.

Ворча и негодуя, выходили участники конференции из зала. Присутствующие здесь берлинские коммунисты, прошедшие многолетнюю партийную дисциплину, оказались достаточно мужественными, чтобы заявить о своем несогласии, но не были достаточно сильны, чтобы противодействовать партийным директивам. На совещаниях этот больной вопрос больше никогда не поднимался.

Однажды утром мне было сказано:

— Ты должен бросить все дела и немедленно ехать в Рейникендорф.

— Что случилось?

— Не знаю. Иди скорей вниз к Ульбрихту, у него сидит советский офицер связи, они тебе скажут в чем дело.

— Дело вот в чем, — начал советский офицер, — в Рейникендорфе появились троцкисты и среди местных коммунистов замечены троцкистские тенденции.

Я был крайне обескуражен. Сейчас, в мае 1945 года, несколько недель после окончательного разгрома гитлеровского фашизма, когда нашей основной задачей было налаживание материальной базы для населения, именно я должен разыскивать каких‑то там троцкистов. Я намеревался спросить, нельзя ли с троцкистами подождать до завтра, но советский связной начал объяснять:

— Это крайне важное дело. Им интересуются на верхах и уже сегодня после обеда я должен буду представить свой отчет.

Несколько минут спустя мы уже ехали с советским офицером в Рейникендорф. Это задание меня нисколько не вдохновляло. Если уже заниматься розыском, то, во всяком случае, не троцкистов, а нацистских главарей.

По дороге я обдумывал, как бы мне поскорей и безболезненней выпутаться из этого дела. Моему спутнику я предложил:

— Быть может будет целесообразней пойти мне одному к нашим товарищам в управлении?

Офицер связи согласился со мной.

Прибыв к управление Рейникендорфа, я сперва отправился к заместителю бургомистра, поскольку этот пост обычно занимал наиболее активный партработник. Мне казалось настолько глупым приехать в Рейникендорф, чтобы узнавать о троцкистах, что я начал с разговора об общем положении вещей. Затем, между прочим, спросил:

— Наши советские товарищи слышали, что в Рейникендорфе будто бы обнаружены троцкисты и их интересует, правда это или нет. Мне кажется это сомнительным, но я хотел бы на всякий случай узнать …

— Ах, вот вы о чем, — засмеялся заместитель бургомистра. — Эта история уже недельной давности. Как‑то собралась компания наших товарищей и один из них упомянул имя Троцкого, но все участники этого разговора сейчас же высказались против Троцкого.

— Благодарю. Значит я могу сообщить, что здесь никакой троцкистской организации или чего‑нибудь подобного не существует и все дело возникло по какому‑то недоразумению?

— Конечно! Этот случай действительно не имеет значения.

Мы простились с ним. Советский офицер тоже был явно доволен, что все выяснилось.

— В своем отчете я представлю дело так, как вы мне его описали, — сказал он, на что я дал свое согласие.

Но на обратном пути мне приходили в голову еще некоторые мысли. Значит какие‑то товарищи, болтая между собой, упомянули имя Троцкого. Факт этот вскоре стал известен советскому командованию. Там это вызвало такой интерес, что был послан офицер связи в «группу Ульбрихта» (то есть к видному партийному руководителю), чтобы этим делом немедленно занялись.

Следующее специальное задание считалось настолько важным, что меня не послали на него одного. И это задание привез советский офицер связи.

— Дело касается очень важного и срочного задания, — начал он серьезно, — получены сведения, что на Берлинской радиостанции находятся звукозаписи, имеющие отношение к переговорам Молотова в Берлине осенью 1940 года. В настоящий момент эти ленты хранятся в секретном отделении архива радиостанции на Мазуреналлее в Шарлоттенбурге.

Поскольку Шарлоттенбург, вероятно, займут англичане…мне не приходится вам объяснять насколько важно, чтобы эта запись не попала в руки наших западных союзников.

Это специальное задание произвело на нас такое впечатление, что у нас дух захватило. Офицер связи продолжал:

— Поэтому я предложил бы двум товарищам из «группы Ульбрихта» немедленно поехать со мной на радиостанцию, где мы вместе с Гансом Мале могли бы установить местонахождение этих лент. Обеспечение сохранности этого материала уже не ваша задача. Сейчас главное — найти его.

Ульбрихт на это дело назначил Гиптнера и меня; уже через полчаса вместе с офицером, связи мы были в помещении радиостанции. Когда мы хотели пройти в отделение архива, нас задержали советские военные.

— В это отделение вход запрещен, — было нам сказано по–русски.

Между тем, сопровождавшему нас офицеру, после уговоров и предъявления документов, удалось поговорить с начальником специальной охраны. Офицер, если память мне не изменяет, имел голубой околыш на фуражке — признак войск НКВД. Он был неумолим.