Вольфганг Леонгард - Революция отвергает своих детей

— Что вы хотите этим сказать? — удивился комендант,

— Отдел здравоохранения мог бы оборудовать пункты, которые, находясь под строгим медицинским контролем, — в нашем распоряжении для этой цели имеется достаточное количество персонала, — могли бы предотвратить опасность заболеваний в нашем районе.

— Организовать под руководством отдела здравоохранения нечто вроде домов терпимости? Так, что ли? — с возмущением воскликнул комендант.

Напрасно пытался заведующий отделом здравоохранения еще что‑то объяснить, комендант его не слушал.

— Советская армия не знает домов терпимости и никогда их не допустит. Если бы я не знал вас как усердного и исполнительного сотрудника, я вынужден был бы истолковать ваше предложение, как провокацию, как оскорбление чести Советской армии! Считаю вопрос исчерпанным и не желаю больше к нему возвращаться. Переходим к следующему пункту.

Собрание продолжалось еще два часа. За это время Фриц Эрпенбек и я соображали, что нам следует предпринять, чтобы обеспечить ликвидацию русского самоуправления в Крейцберге.

Вечером в Брухмюле мы доложили обо всем виденном. Советский офицер связи, принимавший участие в совещании, делал у себя пометки. Он пообещал нам найти меры воздействия на коменданта. Но военный комендант Крейцберга продолжал упорствовать и не позволил вмешиваться в его дела даже Главному политуправлению, недостаточно еще сильному в те майские дни 1945 года.

Прошло несколько недель, прежде чем в Крейцберге было создано немецкое управление. Я не знаю, кому именно удалось расколоть твердый крейцберговский орешек. На примере Крейцберга я увидел бессилие комендантов перед массой буянящей и ушедшей из‑под всякого контроля пьяной солдатни, я увидел бессилие Главного политуправления как перед солдатской массой, так и перед самоуправством отдельных комендантов.

Крейцберг был не единственным твердым орешком, который нам пришлось раскалывать. Еще больше нас взволновал другой случай. Случай, приводивший нас нередко в отчаяние, но порой вызывавший взрывы смеха. Назывался он — «дело Шпалингера».

«Дело Шпалингера» было вызвано забавным происшествием, разыгравшимся на второй день нашей работы в Берлине. Деловая обстановка вечернего совещания была неожиданно прервана сенсационным сообщением Ганса Мале. Вот его описание происшествия в Рейникендорфе.

— Вы можете себе представить — русские «освободили» сумасшедший дом в Рейникендорфе! Производя обход своего района, я случайно проходил мимо дома для умалишенных. У входа стояли советские солдаты, которые, открыв ворота, восторженно кричали сумасшедшим: «Гитлер капут, криг фертиг, ир фрей!» Сумасшедшие не двигались с места и мрачно на них смотрели. Когда солдатам это надоело, они вытолкали сумасшедших из помещения, заперли ворога и поставили караул. После обеда мне опять пришлось там проходить. Перед зданием стоял советский солдат с примкнутым штыком. Он был окружен сумасшедшими, которые в отчаянии кричали: «Пустите нас, мы хотим обратно!» И снова под восторженный клич: «Гитлер капут, вы свободны!» солдаты отгоняли их от входа.

Через несколько дней мы стали свидетелями крайне странного явления в разных районах Берлина. Нам неоднократно задавался один и тот же вопрос, получили ли мы приказ Шпалингера.

— Шпалинтер? Кто такой Шпалингер? — спрашивал Ульбрихт, получив новое донесение.

Имя Шпалингера, известное вначале только в северных районах города, через несколько дней облетело и остальные. О нем стали говорить в Трептоу, Рейникендорфе, Лихтенберге и даже в Целендорфе.

Мы стояли перед необъяснимой загадкой. Были рассмотрены все списки антифашистов, но имени Шпалингера так и не нашли. Старые члены партии получили распоряжение подумать, не встречалось ли им когда‑нибудь имя товарища Шпалингера, но никто ничего о нем припомнить не смог.

Ульбрихт дал нам следующую инструкцию:

— Когда разъедетесь завтра по районам, берите там на заметку все, касающееся Шпалингера, и если где‑либо о нем заговорят — постарайтесь отыскать концы.

На этот раз мне не повезло — до «моего» района слава Шпалингера еще не докатилась. Тем напряженней ждал я вечернего отчетного совещания.

— Ну, что же вы слышали о Шпалингере? — спросил нас Ульбрихт, когда мы заняли свои места.

— Очень странная история, — запинаясь начал рассказывать Гиптнер. — Когда я справлялся о нем, мне было сказано, что он комендант Берлина.

Не успел Гиптнер закончить, как со всех сторон зашумели:

— И мне тоже так говорили!

— И мне тоже!

Наш секретарь и русский офицер связи все это записывали. Мы были крайне озадачены — в чем же дело? Шпалингер — комендант Берлина? Но всем известно, что комендантом Берлина является генерал Берзарин. Нам ничего не оставалось, как искать дальше.

Теперь перед нами стояла двойная задача: формировать демократические управительные органы, да к тому же еще заниматься розысками «второго коменданта» Шпалингера.

На другой день дело Шпалингера приняло новый оборот. В некоторых районных управлениях появились отпечатанные приказы, в которых примерно говорилось следующее (я цитирую по памяти):

«Жителям города Берлина!

Именем совета рабочих и солдат города Берлина я принимаю власть в свои руки.

Я приказываю:

1. Всех членов национал–социалистической партии и ее организаций немедленно арестовать.

2. Об арестах следует без промедления докладывать мне лично.

3. Улицы должны быть очищены; электричество, газ, водопровод должны быть немедленно приведены в порядок. Распределение продовольствия следует проводить по моим директивам.

Не выполнивший моего приказа подлежит суровому наказанию.

Комендант города Берлина

Шпалингер».

Поиски таинственного нового коменданта становились все лихорадочней… Его «приказы» приводили уже к катастрофическим последствиям. Новые районные управления не знали, чьи инструкции выполнять — наши или Шпалингера. Мы им говорили, что они должены заниматься неотложными нуждами населения: очисткой улиц, приведением в порядок электростанций, ремонтом водопровода и, в первую очередь, распределением продовольствия. Главным у Шпалингера было — аресты нацистов.

Порой создавалось впечатление, что некоторым самоуправительным органам больше были по душе приказы Шпалингера, чем наши директивы. Возникли даже специальные отделы, в которых с энтузиазмом составлялись списки имен нацистов. Некоторых это занятие настолько увлекло, что они забросили всю остальную работу. В канцеляриях не умолкая трещали пишущие машинки, и списки становились все длиннее.