Вольфганг Леонгард - Революция отвергает своих детей

Эта читальня сперва казалась нам раем, но скоро я узнал и ее теневые стороны. Когда я получил в руки книгу Травена, я с глубоким изумлением увидел, что целые абзацы закрашены особой тушью. Все попытки прочесть затушеванные места, — например, держа страницы против света, — оказывались напрасными. Затушевка была технически превосходной. Эта своеобразная форма цензуры применялась не только по отношению к книгам, но также к газетам и журналам. Цензypa распространялась также на книги членов германской коммунистической партии и сочувствующих ей авторов. В читальном зале, кроме советских газет имелись также «Красное знамя» (,,Rate Fahme») из Чехословакии, «Парижский листок» («Pariser Tageblatt») или «Новая международная сцена» («Die neue WeLtbuhne»). Даже в этих чрезвычайно дружественных к СССР изданиях, некоторые абзацы нельзя было прочесть, так как в них сообщалось о событиях, которые не отмечались в советской прессе.

Мы, старшие, уже тогда интересовались не только литературой, но и политикой. Это совсем не удивительно. Ведь в Советском Союзе вся жизнь сильнее пропитана политикой, чем в любой другой стране. Почти нет вопросов, которые бы ни рассматривались с точки зрения политики. Кампании, собрания и демонстрации сменяли друг друга.

В большинстве западных трудов, посвященных Советскому Союзу высказывается сожаление о людях, которые принуждены жить и условиях подобной политизации. В отношении большинства населения это, вероятно, справедливо, но не в отношении всех, потому что как раз среди молодых людей очень многие живо интересуются политическими проблемами.

Большинство из нас «старших» в детском доме — следовательно, 14—17–летние юноши — совсем не хотели ждать, пока теми или иными политическими вопросами займутся в школе или в комсомоле; мы уже в наше свободное время, занимались вопросами марксизма–ленинизма. Когда заканчивались наши школьные работы, мы набрасывались на политическую литературу — сочинения Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина. Никто нас к этому не принуждал, никто не призывал нас к политическому образованию. Это было наше собственное стремление, наша собственная заинтересованность. Скоро вошло в привычку, что мы, «старшие», дискутировали о прочитанном во время наших прогулок по Москве.

О том, какие в это время начинали разыгрываться события в СССР, мы в нашем доме в Калашном переулке не имели никакого представления. Но в СССР трудно жить беззаботно; нет такого уголка, где можно спрятаться от невзгод жизни. Это относилось и к нам.

Когда меня поместили в детский дом №6, моя мать переселилась в маленькую каморку, ее нельзя было назвать комнатой. Она помещалась в одном старом доме вблизи Никитских ворот. Даже название «каморка» было слишком громким, так как в действительности это была часть прихожей, отделенная деревянной перегородкой. Но и за нее моей матери пришлось упорно бороться.

Один или два раза в неделю я встречался с матерью. Мы ходили с ней по Москве. Это было счастливое время. Хотя мне очень нравился мой детский дом, но я каждый раз радовался всем сердцем встрече с матерью, возможности беседовать с ней. В конце октября 1936 года, спустя несколько недель после моего переселения в детский дом, мы бродили в один из дождливых дней по улицам Москвы. Я грыз леденцы, купленные в моем любимом магазине «Восточные сладости» у Никитских ворот.

— У меня к тебе, мама, большая просьба, — сказал я.

— В чем дело, мой мальчик?

— Видишь ли, самое сложное для меня — черчение. Мы должны до послезавтра сделать особенно трудный чертеж, а у меня ничего не получается.

Мать обещала уже к следующему дню изготовить чертеж. После этого мы должны были быстро расстаться, чтобы я не опоздал в детдом. Я оглянулся. Мать все еще стояла, сумку и мой чертежный рулон держала под мышкой, ласково махала мне рукой. На следующий день я стоял в условленном месте наших встреч. Матери не было. Я ждал. Прошло десять минут, четверть часа, полчаса. Мать не приходила. Я решил пойти к ней домой, в ее маленькую каморку.

— Может быть она заболела, — подумал я.

Я был встревожен. На мой звонок один из жильцов открыл мне дверь, странно посмотрел на меня, но пропустил. Я побежал по коридору и удивленный остановился перед примитивным деревянным запором. Дверь была заперта, кроме того я заметил две печати: одну на двери, другую на перегородке. Я ничего не понимал. Тем временем открылась дверь соседней комнаты.

— Что ты хочешь? — спросили меня.

— Я хотел видеть мою мать, она ведь здесь живет.

— Твоей матери здесь больше нет.

— А где же она?

— Она уехала.

— Да как же так? Разве она ничего не оставила мне?

— Нет, она ничего не оставила. Она неожиданно должна была уехать. Может быть в командировку и скоро снова вернется. Иди спокойно домой.

Я пошел домой обеспокоенный, раздумывая по дороге. Я уже достаточно долго пробыл в России, чтобы не знать что такое командировка: неожиданное служебное задание, проведение определенной работы в другом месте. Но от кого могла получить моя мать командировку? Когда она вернется?

В детском доме мои беспокойные мысли понемногу рассеялись. Возможно, что ее послали куда‑нибудь преподавать иностранный язык… каким‑нибудь командирам армии. Тогда наверное она не может об этом писать, — успокаивал я себя и, наконец, засел за свой чертеж.

Проходили недели. Я еще несколько раз ходил на «квартиру» к матери, и каждый раз мой взгляд с грустью и тревогой останавливался на запечатанной двери. Жители соседних комнат сначала относились ко мне дружелюбно, потом косились.

— Зачем ты все время приходишь? — спросил строго, почти зло, один сосед. — Мы же сказали тебе, что твоя мать в командировке. Как только она вернется, она даст тебе о себе знать. Ты не должен постоянно сюда бегать.

С того раза я больше туда не ходил. Тем временем я повидался со знакомыми моей матери. Они тоже говорили мне, что мать в командировке, но никто не знает, — где она.

— Я слышал, что она в Тифлисе, — сказал один знакомый.

— Почему же тогда она мне не пишет?

— Бывают командировки, когда писать нельзя, — ответил он.

Я это понимал, так как уже давно об этом слышал, поэтому я больше не расспрашивал.

Скоро произошли новые события, которые вырвали меня из спокойной жизни детского дома.

В январе 1937 года начался процесс «троцкистского параллельного центра», якобы заговорщической организации, к которой принадлежали такие руководящие партийные деятели, как Пятаков, Радек, Сокольников и Серебряков.

До этого нам представляли их, как образцовых большевиков. «Немецкая центральная газета» («Deutsche Zentral‑zeitung»), писавшая так же, как и «Правда», почти исключительно об успехах социалистического строительства и помещавшая фотографии новых индустриальных объектов и передовых колхозов, теперь разразилась ругательствами и громила на своих страницах «троцкистских шпионов», «диверсантов», «предателей родины», «реставраторов капитализма».