Вольфганг Леонгард - Революция отвергает своих детей

Если бы вечер самокритики прошел немного иначе, если бы моим заявлением все было очищено — «еретические» мысли, может быть, и не пришли бы ко мне, или пришли гораздо позднее. Может быть, как в случае со многими русскими и нерусскими партработниками, этот вечер способствовал бы моему превращению в безвольное и послушное орудие сталинского партийного руководства. Но так было достигнуто противоположное.

Конечно, я еще полностью отожествлял себя с системой; ничего я так страстно не желал, как победы советского оружия. Я еще твердо верил, что в Советском Союзе осуществлен социализм и что все неприятные для меня явления не были следствием системы; они, как я думал, объяснялись тем, что социалистический порядок строился в такой отсталой стране, как Россия. Я уже тогда видел эти ошибки и недостатки довольно отчетливо, но я еще не знал, что они находились в логической взаимосвязи. В то время они казались мне извращениями, допущенными местными работниками, детскими, болезнями нового общества, мероприятиями, обусловленными отсталостью; они были еще для меня тогда явлениями преходящего характера.

Если вечер самокритики и не отнял у меня веры в Советский Союз, то он все‑таки способствовал укреплению моего критического подхода.

Прежде всего, этот вечер привел к тому, что отныне я действительно обдумывал каждую фразу и каждое слово, тем самым сознательно умалчивая о моих мыслях по некоторым вопросам, и затаивал мои истинные чувства и взгляды.

Но в то время мое положительное отношение к сталинизму перевешивало мою критику. Что, однако, случилось бы, если бы меня стали преследовать дальнейшие критические размышления, которые я держал при себе и о которых я благоразумно умалчивал? Сегодня мне думается, что тогда‑то и началась та дорога, которая, семью годами позднее, после тяжелой внутренней борьбы привела к тому, что я порвал со сталинизмом и бежал из Советской зоны Германии.

Утренние размышления сделали меня как‑то более уверенным и спокойным. После обеда было объявлено, что в нашей немецкой группе состоится вечер критики и самокритики. Но о чем пойдет речь, сказано не было. Царило такое же настроение, как и прошлым вечером в кабинете директора. Снова удалось напряженность и нервность всех присутствующих поднять до крайности. Затем стал говорить Вандель.

Все повторилось с самого начала: описание случая на пароходе, переложение главной доли вины на Стефана и меня и, наконец, главный огонь критики устремился по моему адресу.

Хотя я все уже выслушивал вторично, меня вновь словно сковало. Утренние критические мысли все более и более отступали и вскоре я почувствовал себя опять почти таким беспомощным и виноватым, как прошлым вечером. Почти… все же это было не совсем так, как раньше. Уже были минуты, когда я внутренне освобождался, когда я уж не столь терялся, когда даже лезли в голову еретические мысли. Вандель говорил, примерно, один час. Он заявил, что комплекс вопросов столь значителен, что его в рамках группы нужно еще раз серьезно обсудить. Снова последовало отожествление незначительных и невинных высказываний с политическими концепциями и действиями.

В конце своей речи он упомянул, что вчера вечером Линден сделал совершенно неудовлетворительное заявление, и что теперь долг всех присутствующих товарищей занять соответствующую позицию.

Один за другим выступали все члены нашей группы. Все текло вполне планомерно. Даже мои лучшие друзья должны были теперь меня облить грязью, и они это сделали. Содержание выступлений было точно предопределено речью Ванделя и члены группы держались указанного направления. Лишь лейтмотив несколько варьировался. Одни хотели себя обелить тем, что осуждали меня еще резче, чем это сделал сам Вандель; другие тем, что увязывали обвинения против меня с самокритикой, причем никто их на это не толкал; они обличали себя в совершении тех же ошибок. Один из студентов, желавший по дружбе меня пощадить, не упомянул меня, но пытался все случившееся разобрать «теоретически» и начал с общего рассуждения об опасности таящейся в плохих чертах характера. Но ему это не помогло. Вандель его резко оборвал и обвинил в том, что он пытается увильнуть от серьезных вопросов, вынесенных сегодня на обсуждение. Так и эта возможность осталась закрытой.

Прошло много часов.

Наконец наступил момент, когда я должен был высказаться.

На этот раз я говорил спокойнее и более по существу. Снова признал мои ошибки, но тут же заявил, что я еще глубже и серьезнее их продумаю. Первое было честно, второе, однако, тактический ход, прибегнуть к которому я чувствовал себя вынужденным. В конце концов, я по прошлому вечеру знал, что на немедленное признание ошибок смотрят косо. Вечер закончился заявлением и несколькими заключительными словами Пауля Ванделя.

И на этот раз не было принято никакого решения. Я все еще не знал, закончилось ли все этим или последуют дальнейшие меры.

Скоро, однако, стало ясным, что все действительно закончено. Это был первый пример критики и самокритики в нашей группе. В последующие недели и месяцы мы еще часто в нашей группе видели подобные спектакли, пока, наконец, все ученики не прошли через мельницу «критики и самокритики».

Эта первая самокритика изменила не только меня, но и других учеников нашей группы. Мы стали серьезней, и, главное, осторожней в наших высказываниях. Бурные приветствия, непринужденные рассказы, восторженные выкрики, как рукой сняло. Мы, молодежь, которой тогда отроду было от 19 до 22 лет, вели себя, как умудренные опытом старые партработники, спокойно и продуманно взвешивающие слова. Возможно, я держал себя подобно тем партработникам, с которыми я познакомился в Уфе и чье поведение еще несколько недель тому назад казалось мне необычным.

В конце октября 1942 года всем группам было объявлено, что к нам в ближайшие дни пожалует высокий гость — член ЦК ВКП(б). Он прочтет нам доклад о международном положении.

Аудитория, в которой обычно читались общие для всех лекции, была переполнена. Как всегда, за задними столами поместились переводчики, а в первых рядах все те, кто владел русским языком так же хорошо, как и родным языком.

Что‑то дало нам почувствовать, что произойдет нечто важное.

Мы не разочаровались.

Всем нам бросилось в глаза, что в этом докладе вновь и вновь подчеркивался прочный, неразрывный союз Англии, США и Советского Союза и осуждалось «сектантство». Мы были политически достаточно вышколены, чтобы распознать, что здесь дело заключалось в новой политической линии, что доклад содержал руководящие указания для всего дальнейшего обучения в школе.