Б Николаевский - История одного предателя

Сам Азеф в течение всего этого времени, - суд тянулся около месяца, - был вне Парижа. Большую часть лета, после поездки в Глазго, он провел вместе с г-жею N: сначала в Остенде, затем в Париже. Вместе с нею он поехал и в Лондон, - когда ему пришлось туда ехать для участия в конференции. Заседаниями последней, по свидетельству Аргунова, Азеф нередко манкировал: это происходило потому, что, по рассказу г-жи N, все эти дни их лондонского пребывания были сплошным пикником. Увеселительные поездки сменяли одна другую. Только к одному вопросу Азеф отнесся с большим вниманием: уже после того, как Центральным Комитетом была разработана смета расходов, в самый последний момент, Азеф предъявил новые, повышенные требования денег на нужды Боевой Организации. Центральный Комитет - как это обычно бывало, - {339} уступил, и уже принятый бюджет "был пересмотрен наново" ...

Таким же сплошным пикником была и жизнь в Париже, куда Азеф вместе с г-жею N. переехал после Лондона. Он даже внешне настолько переменился, что это начало бросаться в глаза его товарищам по партии, - обычно мало внимательным к мелочам этого рода. Всегда чисто выбритый, в щегольском прекрасно сшитом костюме, он выглядел настоящим именинником.

... Как раз в дни этого "сплошного пикника" г-жа N. получила от Азефа наибольшее число ценных подарков, - из которых только за один, - за бриллиантовые серьги, купленные в Париже, - Азеф заплатил 25 тыс. франков ...

В заседаниях Центрального Комитета, которые предшествовали созыву суда, Азеф участвовал в качестве полноправного члена и вместе с другими разрабатывал программу поведения на суде. Но на самый суд явиться он не захотел: ему было "противно купаться во всей той грязи, которую поднимает Бурцев"; сама мысль о возможности объясняться с ним перед судом казалась оскорблением, и дело "защиты своей чести" он полностью передоверил своим ближайшим товарищам по партии. Последние все это принимали за чистую монету. Если бы против кого-либо из них по роковому стечению обстоятельств было возведено аналогичное обвинение, то они на самом деле испытывали бы приблизительно такие же ощущения, - вполне естественным казалось им наличие их и у Азефа. Поэтому они не только с готовностью взяли на себя дело "защиты его чести", но еще и сами уговаривали его уехать из Парижа, отдохнуть, успокоиться, собраться с мыслями ...

Азеф действительно уехал, - в маленькое дачное местечко в Пиренеях, недалеко от Биаррицы, где в то время жила его жена с детьми. С г-жей N. пришлось на время расстаться: нужно было выдерживать {340} роль глубоко оскорбленного, - а жизнь "сплошного пикника" могла броситься в глаза. Но, несмотря на нависшую угрозу, мысли Азефа все время возвращались к г-же N.: жизнь в семье после увеселительных поездок казалась до невозможности скучной. Его письма к г-же N. от этих дней полны упреками за отсутствие писем и пожеланиями скорее свидеться:

"Susse, liebe, - восклицает он в письме от 27 сентября, - как хотел бы я иметь тебя здесь, чтобы купаться вместе!"

Сравнительно скоро явилась приличная возможность положить конец этой разлуке: летние каникулы окончились, детям Азефа нужно было вернуться в школу, - и Азеф уговорил жену ехать вместе с ними в Париж, не беспокоясь о том, что он останется один. Так будет даже лучше: ему тяжело видеть людей, да он и вообще предпочитает наедине с собой переживать тяжелые минуты. - Едва ли нужно прибавлять, что немедленно после того, как выяснилась дата отъезда жены, к г-же N. полетела телеграмма, - с призывом как можно скорее приехать. Г-жа N. не заставила повторять просьбу, - и в то время, когда друзья Азефа на суде "защищали его честь", в Биаррице вновь началась жизнь "сплошного пикника". "Здесь чудно хорошо, - писала г-жа N. своей матери в первой открытке из Биаррицы, от 14 октября. - Я купаюсь каждый день, - так тепло. Вчера удила рыбу, поймала 5 штук. Я сидела в лодке. Солнце печет невероятно". К концу месяца погода в Биаррице начала портиться, - тогда Азеф с г-жею N. совершили небольшое турне по Испании: видели бой быков в Сан-Себастиано, бродили по Мадриду...

Суд в начале беспокоил довольно мало. Письма из Парижа звучали очень оптимистически, и Азеф надеялся, что эта "грязная процедура судебного разбирательства" закончится быстро и вполне благополучно. Возможно, что держалась и надежда на Авдеева: со дня на день в это время ждали телеграммы о "прискорбном происшествии" на крейсере "Рюрик", {341} - и тогда Азефу перестали бы быть страшными все Бурцевы мира: ни один суд не решился бы высказаться против организатора убийства царя. Но телеграммы этой не было, процесс затягивался, - и Азеф в письмах к друзьям в Париж становится все более и более раздражителен, ворчит на суд, который без нужды затягивает дело, на друзей, которые не умеют быть достаточно убедительными . . . "Хотелось бы уже развязаться с этой мерзостью", - срывается у него в письме к Савинкову из Сан-Себастьяно, - того самого, на залитой солнцем арене которого так театрально красиво резали быков ...

Но "развязаться" не удалось. Наоборот, "эта мерзость" заставила прервать прогулку по стране тореадоров. Г-жа N. помнит, что после получения каких то писем, Азеф заявил ей, что должен расстаться с ней и срочно, по важным "коммерческим делам" вернуться в Париж.

Нет сомнения, это были письма, написанные после рассказа Бурцева о свидании с Лопухиным. Имя последнего и подробности разговора с ним держались в секрете. Но факт резкого поворота в ходе всего дела не был тайной для сравнительно широких кругов партийных деятелей. От одного к другому шло известие о "таинственной сенсации", которую преподнес суду Бурцев и которая заставила Центральный Комитет приступить к особому расследованию в Петербурге. Во всяком случае, в этих пределах о происшествии было сообщено и Азефу, - теми его друзьями, которые продолжали оставаться уверенными в его невиновности. Таковым его считал даже сам Аргунов, которого Центральный Комитет отправлял в Петербург для собирания сведений о Лопухине. Перед своим отъездом из Парижа он не только счел нужным зайти попрощаться с женой Азефа, но и написать самому Азефу. "Одна подробность, характеризующая настроение у меня - следователя, пишет он в своих воспоминаниях, - при прощании с женой и детьми Азефа мне {342} вдруг захотелось сказать слово утешения и поддержки "бедному Ивану Николаевичу", который там, один, переживает эти отвратительные толки о себе, всю эту грязную процедуру судебного разбирательства, и пр. и пр. Я написал ему открытку, где в нескольких словах, прощаясь перед отъездом, просил его не тревожиться, не расстраиваться и быть бодрым".

Может быть, именно эта открытка и переполнила чашу тревог Азефа и заставила его поспешить в Париж, - чтобы попытаться спасти то, что еще можно было спасти из всей этой становившейся все более и более "грязной" процедуры.