Лев Никулин - Мертвая зыбь

Дзержинский смотрел прямо в глаза Якушеву. Тому было трудно выдержать прямой, пронизывающий взгляд, он опустил голову.

- Мы поставили вас перед фактом, уличили в том, чем вы занимались в Ревеле. Мы знаем, что вы делали в Москве до и после поездки в заграничную командировку, вернее, что собирались делать, но вам помешали. Вы хотите, чтобы мы вас изобличили снова и поставили перед фактами вашей контрреволюционной деятельности в Москве? Подумайте, в ваших ли интересах об этом молчать? Подумайте об участи, которая ожидает вас, если по-прежнему будете лгать и изворачиваться! Только полная искренность, полное признание своей вины, своих преступлений может облегчить вашу участь.

Дзержинский шагнул к двери.

- Я... подумаю, - с трудом выговорил Якушев.

- Мы вам дадим время подумать.

"Значит, все известно. Все..." Теперь у Якушева в этом не было сомнений. Когда он поднял голову, Дзержинского уже не было в комнате.

7

Якушев снова в камере. Он сидел перед чистым листом бумаги. В его сознании возникали путаные мысли. "Единомышленники, - думал он. - Кто они? Артамонов, Ширинский-Шихматов... Ничтожные людишки, игравшие моей головой. Или эти господа - петербургские сановники, у которых отняли их чины и звания, придворные мундиры, усадьбы, родовые имения, майораты. Или гвардейские офицеры, сенаторы, богачи-промышленники, выползавшие из щелей, куда они забились, чтобы обсуждать в Политическом совете МОЦР планы подготовки переворота..." Якушев думал о своей семье, детях, жене. Знают ли они, что с ним произошло? Может ли он принести себя в жертву, бросив семью на произвол судьбы? В тяжком раздумье шли минуты, часы... К утру на чистом листе бумаги появились первые строчки:

"Признаю себя виновным в том, что я являюсь одним из руководителей МОЦР - Монархической организации центральной России, поставившей своей целью свержение советской власти и установление монархии. Я признаю, что задачей моей встречи в Ревеле являлось установление связи МОЦР с Высшим монархическим советом за границей, что при возвращении в Москву я получил письмо от Артамонова к членам Политического совета..."

По мере того как Якушев писал свои показания, перед ним яснее вырисовывались его единомышленники. Он не мог не думать о них в эту минуту.

"Единомышленники? Черниговский помещик, камергер Ртищев, балтийский барон Остен-Сакен, нефтепромышленник Мирзоев, тайный советник Путилов. Они все еще мечтают о том, чтобы вернуть себе чины, поместья, богатство...

Я был белой вороной среди них... Как патриот, я заботился о благе народном... "Патриот", а всю ночь толковал с британским разведчиком о том, как отдать на разграбление родину! Чем все это кончилось? Я стою над бездной..."

Якушев писал откровенно обо всем, что знал, замирая от ужаса и отчаяния.

"Подписываю себе смертный приговор, - думал он. - Но все равно, пусть будет то, что будет... Если бы можно было зачеркнуть прошлое, жить для семьи, музицировать, любоваться картинами в музеях или просто работать на скромной должности, приносить пользу... Нет, все кончено".

И он написал:

"Я рассказал всю правду о моей контрреволюционной деятельности и к этому могу только добавить: если мне даруют жизнь, то я откажусь навсегда от всякой политической деятельности.

А.Якушев".

8

В феврале 1922 года нэп только разворачивался. Еще не появились объявления поставщика древесного угля Якова Рацера, в школах не писали карандашами концессионной фабрики Гаммер, не блистали в витринах магазинов лезвия бритв фирмы "Братья Брабец" и в пивных не подавали пиво фирмы "Корнеев и Горшанов".

Однако уже в то время москвичи с удивлением останавливались на Петровке перед освещенной витриной, где в "художественном" беспорядке были выставлены воротнички из пике, кепки из грубой шерсти, подтяжки, манишки. Удивительным казалось и объявление в Пассаже на опущенной железной шторе магазина: "Здесь в скором времени откроется контора товарищества Кушаков, Недоля и К°".

Перед этим объявлением остановился Роман Бирк, совершавший обычную прогулку по Столешникову переулку и Петровке. Он собирался продолжить прогулку, как вдруг заскрежетала железная штора и из-под нее вынырнул Стауниц. Бирк вспомнил встречу у Кушаковых и, вежливо поклонившись, хотел уйти, но Стауниц непринужденно взял его под руку:

- Я вас заметил в боковое окно. Соблаговолите зайти, посмотреть, как мы устраиваемся, - и с удивительной настойчивостью увлек его за собой.

В конторе все еще был беспорядок, на полу неубранные стружки, пахло краской, но в глубине стоял стоя и над ним надпись: "Директор-распорядитель". На столе пишущая машинка, а за ней копалась в бумагах рыжеволосая девица.

- Прошу ко мне, - сказал Стауниц с той же настойчивостью и проводил Романа Бирка по винтовой железной лестнице на второй этаж. Здесь было комфортабельно, стоял диван и два кресла. Бирк обратил внимание и на одежду Стауница. Он был в шубе, и из-под нее виднелись не модные в то время высокие шнурованные башмаки и галифе, а туфли с лакированными носами и брюки в полоску.

- Все пока в хаотическом беспорядке, - объяснил Стауниц, - но через неделю мы будем принимать клиентуру. Занимаемся сейчас мелкой продукцией грабли, лопаты, топоры, и все-таки это не какая-нибудь дрянь вроде воротничков и манишек. Беда в том, что рубль - это нечто эфемерное, счет идет на миллионы, приходится постоянно следить за курсом золота, фунтов стерлингов, долларов на черном ринке...

"К чему он это мне рассказывает?" - думал Бирк.

- Роман Густавович, дипломатическая карьера - превосходная вещь, если дипломат принадлежит к аристократическому семейству, если он богат и состоит при посольстве великой державы. Насколько я понимаю, вы не удовлетворяете этим требованиям...

- Меня удивляет... - обиженным тоном начал Бирк.

- Одну минуту. Мы наедине, и до сих пор я не сказал ничего опасного... То, что я хочу вам предложить, устроит не только вас, но и вашего дядю, который занимает более высокий, чем вы, пост в вашем посольстве. Я не предлагаю вам незаконную торговлю экспортным спиртом, это громоздкая операция... Но если хотите, пользуясь привилегиями дипломатов, уехать отсюда богатым человеком, слушайте меня.

- Если ничего противозаконного...

- Это как сказать. Кречинский в пьесе Сухово-Кобылина сказал: "В каждом доме есть деньги, надо уметь их взять". Если не в каждом, то в некоторых домах все же есть старушки, у которых в вазоне или в щели припрятаны чистейшей воды бриллианты. Менять на пшено сухаревским шакалам голубые бриллианты глупо, но старушки любят сладкое... словом, с нэпом пробудилась страсть к красивой жизни. Более того, я знаю, например, дом, где хранится подлинный Гвидо Рени, это уже пахнет десятками, если не сотнями тысяч фунтов стерлингов. Как вывезти? А для чего существует дипломатическая почта?