Лев Вершинин - Ивановы годы. Иваново детство.

Отсюда и дичь.

И массовые утопления с доставкой приговоренных к мосту « за четверть пути от Городища», притом что топить было как раз в новгородских традициях (москвичи все больше рубили).

И странное плавание на лодках в январе, когда Волхов покрыт толстым слоем льда, заставляющее современных исследователей страдать (« лед, очевидно, пришлось специально разбивать», гы…).

И вода, которая, вытесненная горами и горами трупов, « разлилась» (в январе, ага) « по зеленеющим лугам и плодородным полям».

И « знаменитай река Волга , запруженная мертвыми телами так, что окрасилась кровью и остановилась у мостов».

И много чего еще, резко противоречащего показаниям Генриха Штадена, единственного очевидца:

« Целых шесть недель: длились ужас и несчастье в этом городе! Все лавки и палатки, в которых можно было предполагать {наличность} денег или товару, были опечатаны. Великий князь неизменно каждый день лично бывал в застенке (Peinhofe oder Haus). Ни в городе, ни в монастырях ничего не должно было оставаться; все, что воинские люди не могли увезти с собой, то кидалось в воду или сжигалось. Если кто-нибудь из земских пытался вытащить что-либо из воды, того вешали. Затем были казнены все пленные иноземцы; большую часть их составляли поляки с их женами и детьми и те из русских, которые поженились на чужой стороне. Были снесены все высокие постройки; было иссечено все красивое: ворота, лестницы, окна. Опричники увели также несколько тысяч посадских девушек. Некоторые из земских переодевались опричниками и причиняли великий вред и озорство; таких выслеживали и убивал ».

То есть, что имеем?

По свидетельству единственного очевидца и участника,

— Иван лично руководит следствием (естественно).

— Осуществляются конфискации имущества монастырей и элиты (естественно).

— Разрушаются высокие здания, посечено «все красивое», то есть, сносятся с лица земли терема заговорщиков (мера, нередко применяемая и в наше время).

— Насилуют девушек из «крамольных семей» (по меркам нашего времени, омерзительно, а по тем временам естественно).

— Убивают пленных иноземцев, в основном, поляков, а также членов их семей (крайне жестоко, но в рамках понятий эпохи, с поправкой же на военное время и особые обстоятельства, так и естественно).

— А « в реку(надо полагать, в проруби) сбрасывались» не люди, а пожитки , вешали же только тех, кто пытался что-то спасать. Плюс местных, новгородских мародеров. Иными словами, никакого геноцида, напротив, жесткий порядок. А все остальное, уж простите, кошмарики для европейской публики.

А что же на самом деле?

А на самом деле все просто и логично. 2 января первые опричные отряды вышли к городу и разбили заставы. То есть, оцепили «зараженную» местность, исключив возможность бегства заговорщиков и их пособников. 6 (или 8) в город вошел царь, сразу же, января 1570 г., во время торжественной встречи на Великом мосту четко дав понять Пимену, что говорить с ним не намерен: « Злочестивец! В руке твоей — не Крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты вместе со своими злоумышленниками хочешь вонзить нам в сердце! Знаю умысел твой… хотите отчизну нашей державы, Великий Новгород, передать польскому королю. Отсель ты не Пастырь, а враг Церкви и Святой Софии, хищный волк, губитель ». Архиепископа взяли под стражувместе с самыми видными из сопровождающих лиц, мгновенно начались аресты по уже подготовленным спискам, Иван же останавливается на Городище, где, по «классической версии», и начались основные ужасы, описанные выше. Впрочем, то, что мы уже знаем, позволяет утверждать, что ни о 700 тысяч жертв (по фантазеру Горсею), ни даже 15 тысяч (по Таубе, Крузе и Курбскому) речи нет. Руслан Скрынников, жизнь положивший на изучение темы, предлагает цифру в 1505 человек, что подтверждается и поминальным синодиком, посланным Иваном в Кирилло–Белозерский монастырь, хотя количество это, с учетом других синодиков, возрастает до 2160–2170 душ. Что сопоставимо с мнением Гваньини ( 2770 ), а уж этот автор, платный пропагандист Батория и один из создателей «черной легенды о России», явно не был заинтересован в преуменьшении.

Не исключено, конечно, что сколько-то новгородцев погибло по криминальным причинам (либо от рук мародеров, либо были повешены, как мародеры), но общей картины это не меняет. Если, разумеется, — как справедливо указывает Вячеслав Манягин, — не плюсовать сюда же жертвы жуткого мора, в конце 1570 года выкосившего Прибалтику и север России « так, что иереи в течение шести или семи месяцев не успевали погребать мертвых: бросали их в яму без всяких обрядов». Иное дело, что рукопожатные, начиная с автора Новгородской летописи и вплоть до г–на Радзинского ничтоже сумяшеся плюсуют, но нам-то с вами, смею полагать, нужна правда и только правда. Каковая уже изложена, и добавить к которой остается немногое.

Во–первых, как указывает Скрынников, « опричный разгром не затронул толщи крестьянского населения», а во–вторых, во Пскове (следующий пункт проведения следствия) в расход пошло (согласно синодику) около сорока человек из верхушки, причастные к « новгородской измене». Да еще были убиты, после краткой беседы с царем, Корнилий, игумен Псково–Печерского монастыря и его заместитель (келарь) Вассиан Муромцев, оба ярые противники Москвы, тесно связанные с Курбским. Жалобные рассказы о « намерениях» Ивана « вырезать весь Псков», не осуществившихся из-за вмешательства юродивого, всерьез принять нельзя. Как и бред Курбского насчет « раздавления» иноков с помощью специальной машины (почему-то аж в 1577–м), по той простой причине, что ничего подобного «Нюрнбергской деве», в России не водилось. Этого светлый князь, видимо, уже в цивилизованных краях насмотрелся.

Собственно, все изложенное легко прокачивается на косвенных. Как отмечает все тот же Вячеслав Манягин, в 1571–м, когда возникла угроза с юга, Иван вывозит семью и всю казну именно в Новгород, который, по логике, после «погрома» должен его ненавидеть. А затем, оставив все это под присмотром всего 500 воинов (больше у него просто нет), — и не отсиживаясь, как любят повторять хулители, — тотчас убывает на южный фронт, для «разряда полков». Прекрасно понимая, что Новгород умеет бунтовать страшно. Еще раз: не в Вологду, не во Псков, не в Смоленск, а именно в Новгород, где якобы всего за пару лет до того истреблял горожан тысячами и где, если верить «ужастикам», у каждой семьи есть к царю счет. И ничего. Более того, в конце мая он возвращается и начинает, помимо всего прочего, активно благоустраивать город. Вывод однозначен: у Города, — то есть, у того самого большинства, не затронутого репрессиями, не было претензий к государю, и государь это прекрасно понимал. А подавляющее меньшинство, по вершкам которого прошлась коса, уже могло гадить только слухами, сплетнями и пасквилями.