Лев Вершинин - Ивановы годы. Иваново детство.

И на том довольно о Курбском. Мудак он был по жизни, и кончил плохо, — на том и весь сказ. Разве что, связывая воедино все сказанное, считаю возможным предполагать, что, в самом деле, к бегству князя, не знавшего, о чем там в Москве уже знает царь, подвигли именно поражение на Уле и последовавшая за оным казнь Репнина, служившего ранее, кстати, под его руководством. Куда важнее другое. Затеяв свою знаменитую переписку с Иваном, князь Андрей, совершенно несомненно, руководствовался своим чересчур развитым ego. Типа, не догоню, так согреюсь. Хорошо зная друга детства, он ничуть не сомневался, что тот будет уязвлен, и радовался этому. Однако, при всей образованности, был, видимо, глуп, потому что в первом же своем письме проговорился о том, о чем не следовало бы говорить. А Иван, как ни обидчив был, умом обладал незаурядным, — и. прочитав о « сильных во Израиле», которые не забудут и не простят, все понял вполне конкретно, сделав вывод, что беглец говорит не только от своего имени.

По сути, главным врагом царя оказывалась не Вильно, а Москва. Не вся, конечно, но аристократическая — однозначно. Тем паче, что переплетение родственных связей, многократно перекрещенное свойство, дружбы и так далее предполагали, что вполне надежных людей среди «старомосковских» просто нет и потенциально в заговорах, нынешних или будущих, могут оказаться завязаны все. Или, по крайней мере, все, по–настоящему сильные. Такие роды, как недавно еще «худородные» Захарьины или Годуновы, конкурируя с княжатами, скорее всего, оказались бы на стороне престола, но их сил, влияния, да и военных возможностей для успеха при вероятной конфронтации, безусловно, не хватало. А необходимость, пока не поздно, наносить по княжатам удар была отчетлива необходима. И направление удара тоже подразумевалось само собой: разбить «обоймы», разорвать те самые связи «отчичей и дедичей» с их «отчинами и дединами», вырвать из традиционной почвы.

Иными словами, вопрос стоял об уничтожении основы основ, о ломке традиции раз и навсегда. Не ограничении в наследственных правах, как было сделано в 1562–м, но именно лишении аристократии главных ее прав, привилегий и, главное, возможностей, непоколебимо наследованных от предков. Учинить такое просто указом государя было невозможно: его бы просто сбросили. Провести подобное через Думу, тем более, даже предлагая взамен «отчин и дедин» более выгодные владения, — это сочли бы просто насмешкой, и опять-таки, сбросили бы, и никакие «новые люди», никакие Годуновы и Захарьины ничего бы не сумели сделать. Выбор был предельно прост: или делать вид, что все нормально, ограничиваясь точечными репрессиями и лавируя, — но такая политика надолго не годилась (напряжение в элитах было слишком велико), или идти ва–банк...

Сразу.

Всем, налетевшим соколятами поминать «Малую Землю« и «Возрождение«, опровергать события 1565 года событиями 1541 года и потреблять фамилию «Резун«. Дорогие мои, хорошие. Я таки понимаю, что вам что-то не нравится. Но я, в даном, по крайней мере, случае, не ученый, строящий гипотезы. Я просто человек, берущий общеизвестные факты и проверяющий их на оселке элементарной житейской логики. Так как сам понимаю. Без всяких идеологий и без всякой морали в стиле г–на Лунгина или, не приведи Боже, г–на Радзинского. И если какой-либо конкретный факт в моей трактовке Вам не по нраву, — гип–гип–ура. Опровергайте. Но только, чур, без ссылок на карамзиных–костомаровых, которые, как и мы с вами, не критерий истины, а логикой. Своей. Житейской. Без слюней и соплей по любому из возможных поводов.

Поняли?

Хорошо.

Едем дальше…

Картина общеизвестная: 3 декабря 1564 года Иван без всяких предупреждений покинул Москву, прихватив с собой обоз, семью и самых доверенных людей, уже с пути отправив в Белокаменную официальную грамоту о «сходе с престола» — Думе, а позже обращение к московским посадам, публично зачитанное ровно через месяц после отъезда.

Не стану злоупотреблять цитатами.

Вкратце же суть отречения заключалась в том, что царь

« гнев свой положил на бояр… и на казначеев и на дьяков и на детей боярских… за измены и убытки Государству… И опалу свою на них положил за то, что они «людям многие убытки делали и казну Государеву растащили: И земли себе его Государьские разоимали, и друзьям своим и родне земли (те) раздавали: И о Государе и о его Государстве и о всем Православном Христианстве не хотя радети, и от недругов от Крымского и от Литовского и от Немец не хотя Крестьянство обороняти, наипаче же Крестьянам насилие чинити, и сами от службы учали удалятися, а за Православных Крестьян кровь проливать против бесермен и против Латын и Немец… не похотели; и в чем он, Государь, бояр своих и всех приказных людей, также служилых Князей и детей боярских похочет которых в их винах понаказати… и Архиепископы… сложася с боярами и дворянами… почали их покрывати; и Царь от великия жалости сердца, не хотя их многих изменных дел терпети, оставил свое Государство и поехал куда Бог наставит ». Однако же, обращаясь отдельно к Москве, Иван подчеркивал, чтобы посадские люди « себе никоторого сомнения не держали, гневу и опалы на них никоторыя нет».

То есть, впервые в истории, и не только России, царь, помазанный и венчанный, обращался напрямую к народу, прося его оказать поддержку или отказать в оной, — чтобы все было четко и ясно. И Москва откликнулась. Пока в Кремле аристократия совещалась, склоняясь к тому, чтобы утвердить отречение, вокруг Митрополичьего двора собралась колоссальная, очень заинтересованная толпа, настроенная настолько агрессивно, что боярам пришлось принять посадских представителей. Которые и сообщили, что играть своими судьбами в кулуарах не позволят. Добавив, что Думе не верят, а верят государю, присягу ему « не складают» и намерены умолять, чтобы « Государство не оставлял и их на расхищение волкам не давал, наипаче лее от рук сильных избавлял; а кто будет лиходеем и изменником, они за тех не стоят и сами тех потребят ».

То есть, — иначе не объяснишь, — предлагали, ежели нужно, прямую помощь.

В сущности, ничего иного и ждать не приходилось. Прелести «думного правления» иванова детства Москва помнила слишком хорошо, и повторять не хотела. Но и «лучшие люди», со своей стороны, прекрасно помнили мятеж 1547 года, и сознавали, чем может кончиться для них озверение посадов. В связи с чем, разговоры об утверждении отречения как-то скисли, и в тот же день, 3 января, в Александровскую слободу направилась сперва делегация духовенства, затем лидеры Думы. А потом туда же двинулись и посланцы посада, причем, во всем социальном спектре: « купцы и многие черные люди… града Москвы». И все для того, чтобы от лица Земли и Города, юридически безупречно (решением Думы и с одобрения Церкви) просить Ивана вернуться и « править отныне же так, как ему, Государю, годно».