Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации

Однако даже в форме бонапартистского режима советское государство представляло собой проблему и вызов для мирового капитала в той мере, в какой демонстрировало возможность победоносной антибуржуазной альтернативы, а также демонстрировало социальную практику, разительно отличающуюся от капиталистической. Эта практика оказывала растущее воздействие на общественное мнение западных стран, причем не только на левых [1162]. В то время как сведения о сталинских репрессиях, лагерях и ужасах коллективизации были в Западной Европе недоступны либо не вызвали доверия, информация об успехах индустриального развития в СССР, системе бесплатного здравоохранения и образования, стремительном прогрессе народного просвещения и других бесспорных достижениях советского общества широко распространялась.

В краткосрочной перспективе ответом на советский вызов стала демократизация государственных институтов во многих странах, утверждение всеобщего избирательного права, включая равноправие женщин, а также попытки реформ в области пенсионного обеспечения, здравоохранения и образования. Однако все эти меры носили непоследовательный и бессистемный характер, а параллельно с попытками демократических реформ, в странах, где кризис и классовое противостояние сказывались острее, испытывался и противоположный вариант — авторитаризм, закручивание гаек, диктатура, в крайнем варианте — фашизм.

«Революционные события в России и Германии, создание влиятельных коммунистических партий многому научили правящие круги стран Запада», — отмечает Александр Шубин [1163]. Выяснилось, что управлять обществом, игнорируя его низы, фактически большинство населения, больше невозможно. Политика переставала быть монополией «образованных классов». С одной стороны, все правительства и партии прибегают к инструментам массовой пропаганды, осваивая различные методы манипуляции общественным сознанием. Но с другой стороны, возможности манипуляции не безграничны, а пропаганда не может долгое время работать, не опираясь хоть на какие-то факты в реальной жизни.

Реформы сверху должны были, как всегда, предотвратить революцию снизу. Однако вставал вопрос о масштабах, конкретных путях и границах этих реформ. «В резерве у правящей элиты был козырь государственного регулирования — ограниченного капитализма, — продолжает Шубин. — И все же правящие элиты опасались вводить в действие решительные меры государственного регулирования. Было неясно, насколько далеко может зайти бюрократия в расширении своих полномочий, если зажечь перед ней зеленый свет. Большинство революций провоцируется отказом правящей группы провести назревшие реформы. Но лишь задним умом можно понять, какие реформы назрели, а какие — только провоцируют распад системы. А пока это не решено — страна продолжает балансировать на грани революции» [1164].

Реформирование капитализма происходило методом проб и ошибок, причем период 20-30-х годов XX века может считаться временем, когда преобладали неудачные и пробы, и тяжелые ошибки. Лишь значительно позднее, к концу Второй мировой войны, можно говорить о трансформации капитализма, породившего «социальное государство» (Welfare State). Для того чтобы подобная трансформация состоялась, потребовались огромные усилия, острая борьба, а главное — изменения, затронувшие не только отдельные аспекты социальной политики тех или иных стран, а структурные изменения, охватившие капиталистическую миросистему в целом. Одним из элементов этого глобального процесса оказалась и смена гегемона.

В конечном счете великие империи разрушаются не извне завистливыми врагами, а изнутри социально-экономическими и культурными процессами.

После Великой депрессии Британия сохраняла лидерство в мировой торговле, за ней следовали Соединенные Штаты, производство которых все еще оставалось до известной степени замкнуто на внутренний рынок. Как отмечает советский историк В. Дашичев, их доля в мировой торговле «не соответствовала их весу в мировом промышленном производстве» [1165]. Поскольку экономический ущерб, понесенный Германией и Францией в ходе Первой мировой войны, был куда большим, нежели ущерб, понесенный Британией, английская промышленность вновь на короткое время заняла господствующее положение в Европе.

В пространственном отношении Британская империя достигла своего максимального расширения именно после Первой мировой войны. Ее пространство существенно увеличилось по сравнению с «золотым веком» королевы Виктории. В 1931 году она занимала площадь 34 650 тысяч кв. километров при населении в 485,5 миллиона человек. Ее территория занимала четверть обитаемой земной поверхности, где проживал каждый четвертый житель планеты. На ее долю приходилось 20 % мирового урожая пшеницы, 23 % мирового урожая риса, 27 % собираемого в мире хлопка, 36 % общего количества рогатого скота, 38 % овец и 40 % шерсти, 55 % мирового производства резины и 100 % джута. Во владениях империи собирали треть мирового урожая чайного листа, около трети тростникового сахара. Под ее контролем находилось до четверти мировых разведанных запасов нефти и 28 % мировой добычи угля [1166].

Надо учитывать и стратегическую важность новых приобретений. Захватив немецкую Танганьику, Британская империя установила контроль над огромным и сплошным массивом африканских земель от Кейптауна до Каира. В начале XX века именно по данному маршруту планировалось проложить Трансафриканскую железную дорогу, но строительство оказалось невозможным из-за англо-германских противоречий. После Версальского мира были устранены политические препятствия для реализации проекта, но империя просто не располагала достаточными средствами, чтобы предпринять столь грандиозное начинание. Тем не менее Танганьика была успешно интегрирована с другими британскими владениями и следы немецкого присутствия там почти полностью исчезли.

Большую стратегическую выгоду империя извлекла из приобретений на Ближнем Востоке. Мандат, полученный в Палестине, укрепил британские позиции в Восточном Средиземноморье, добавив порт Хайфа к торговым и военно-морским центрам на Кипре и в Египте, а обладание Ираком и протекторат над Кувейтом обеспечивали контроль над значительной частью мировой добычи нефти.

Применительно к данному периоду историки пишут об излишнем расширении империи (overextended Empire) или даже о «перенапряжении имперских сил» (imperial overstretch), когда пространства и массы людей, находившиеся под контролем Лондона, оказывались слишком велики, чтобы ими управлять и их защищать. В той же связи многие авторы высказывают тезис о Британской империи как о случайном конгломерате стран и территорий [1167]. Однако более пристальный взгляд заставляет усомниться в подобных рассуждениях.