Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации

В 1917 году британское правительство выпустило Политическую декларацию (Declaration of Policy), известную также как «декларация Монтегю» (Montagu Declaration) — по имени британского секретаря по индийским делам Эдвина Монтегю (Edwin S. Montagu), где обещало Индии самоуправление, однако не назвало ни конкретных дат, ни списка предполагаемых реформ: «важные шаги в данном направлении будут предприняты в самое ближайшее время» [1171]. С 1919 года часть управленческих функций была передана в провинциях индийским министрам, выбираемым законодательными собраниями. Индия участвовала в переговорах и подписала Версальский мир, она была представлена в Лиге Наций. Статус доминиона — по аналогии с Австралией и Канадой — был обещан, но опять без определенной даты. На протяжении следующих лет никаких новых шагов не последовало.

«Насколько близки мы к этой цели — неопределенному и не прописанному „статусу доминиона“, — писал в конце 1930-годов Пальм Датт. — Никто не знает. Никакой даты не названо. Однако ответственные представители империалистической власти постоянно напоминают нам, что, по их мнению, надо будет ждать долго» [1172].

Сложившаяся после реформ 1919 года переходная система не устраивала в полной мере никого, но породила «катастрофическое равновесие», когда ни одна из основных сил — ни в Англии, ни в Индии — не могла резко изменить ситуацию в свою пользу и тем самым подтолкнуть государство к проведению новой серии реформ. Для консервативных идеологов империи сохранение британской власти в Индии имело не только экономическое, но и политическое, и символическое значение. Лорд Керзон (Lord Curzon) заявлял: «Индия — это основа нашей Империи… если мы потеряем Индию, солнце империи зайдет навсегда» [1173]. Между тем индийская буржуазия и средние классы со своей стороны настаивали на постоянно растущем числе уступок. Система управления явно отставала от потребностей меняющегося общества, колониальная бюрократия сталкивалась с возрастающими проблемами, однако сохраняла контроль. Большая часть местных элит и населения вполне готовы были мириться с существованием колониального государства, особенно при условии, если оно будет реформировано, о чем постоянно велись разговоры как в Дели, так и в Лондоне. Колониальная индийская держава — Raj — в том виде, в каком она была сформирована при королеве Виктории, исчезла задолго до официального провозглашения независимости. Как отмечает Лоуренс Джеймс, старый порядок после 1919 года сменила странная и многослойная система, «вводимая постановлениями вестминстерского парламента, управляемая индийцами и контролируемая постоянно сокращающейся командой британских чиновников» [1174].

На фоне политической патовой ситуации происходит радикализация масс, постепенно затрагивающая и буржуазное общественное мнение. После бойни в Амритсаре, когда 13 апреля 1919 года войска открыли огонь по безоружной толпе, убив и ранив несколько тысяч человек, индийская оппозиция радикализируется, а требование политической реформы сменяется призывами к независимости. Британский парламент вынужден был начать расследование о правомерности действий бригадного генерала Реджинальда Э. Дайера (Brigadier-General Reginald Е. Dyer), приказавшего своим солдатам стрелять по митингующим. Депутаты признали генерала виновным в неоправданном и чрезмерном применении силы и рекомендовали военному министру Уинстону Черчиллю (Winston Churchill) отправить Дайера в отставку.

Как констатируют английские историки, под влиянием этих событий лидеры Индийского национального конгресса превратились «из лояльных подданных короля-императора в решительных националистов» [1175]. Однако несомненно, что эволюция взглядов местных политиков происходила не только под влиянием эмоций. Окрепшая индийская буржуазия требовала более высокого места в иерархии империи и не получая желаемого, начинала ставить под вопрос имперский проект как таковой.

Волна национализма, поднявшаяся в Западной Европе, охватившая Восточную Европу в конце XIX века, к 20-м годам XX века докатилась до колониальных стран Азии. Как отмечает Бенедикт Андерсон (Benedict Anderson), в значительной мере этот национализм был порожден самой же имперской пропагандой и созданной по западному образцу системой образования: «Ведь парадокс имперского официального национализма как раз в том и состоял, что он неизбежно внедрял в сознание колонизированных то, о чем все больше мыслили и писали как о европейских национальных историях, причем делал это не только через случайные бестолковые празднества, но и через лекционные залы и школьные аудитории» [1176]. Вьетнамская и алжирская молодежь узнавала про французский патриотизм, учила миф о Жанне д'Арк и биографии героев революции. «В школы на просторах всей Британской империи проникли „Великая хартия вольностей“, „Прародительница парламентов“ и „Славная Революция“, толкуемые как английская национальная история. Борьба Бельгии за независимость от Голландии не могла пройти мимо школьных учебников, которые в один прекрасный день прочли конголезские дети. Так же обстояло дело с историей США на Филиппинах и, наконец, с португальской историей в Мозамбике и Анголе. Ирония тут, разумеется, в том, что эти истории писались исходя из историографического сознания, которое к началу XX века по всей Европе стало определяться в национальных категориях» [1177]. Парадоксальным образом, исторические мифы, сконструированные в Европе задним числом, стали инструментом, формирующим новое национальное самосознание у интеллигенции и элиты покоренных народов «периферии».

В Индии Ганди смог выработать собственную специфическую версию национализма, апеллирующую к традиционным ценностям, которые теперь переосмысливались как «национальные». По словам Хобсбаума, гандизм представлял собой способ «мобилизовать традиционные массы для нетрадиционных целей» [1178]. Имея репутацию идеалиста, Ганди, тем не менее, был достаточно успешным практическим политиком, чтобы понимать, какие преимущества дает тактика ненасильственного сопротивления. Подобный подход позволял ему и его сторонникам вести жесткую борьбу против британских властей, одновременно оставаясь в пределах легальности. С другой стороны, попытка вооруженного восстания, скорее всего, привела бы не только к репрессиям со стороны колониального режима, но и к гражданской войне внутри самого индийского общества, о чем убедительно свидетельствовала история сипаев.

Ганди с его критикой индустриализации и западного общества оказался как раз той фигурой, которая нужна была укрепившейся индийской буржуазии для того, чтобы привлечь на свою сторону традиционные массы. Ганди обещал народу другую независимость, чем ту, о которой мечтало остальное руководство Индийского национального конгресса. Прежние концепции независимости он осуждал как «английское правительство без англичан» (English rule without Englishman) [1179]. Однако пропаганда Ганди, обещавшая изменить общество в процессе деколонизации, не приняла формы внятной политической альтернативы, а потому оставалась не более чем идеологической риторикой, за которой все более прорисовывались контуры нового буржуазного порядка, основанного на освобождении колониального государства от контроля со стороны ветшающей метрополии. Апелляция к традициям и идеалам масс стала фактором политической борьбы, повлияв на ее методы, но отнюдь не на ее цели.