Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации

Ничего или почти ничего не дал Акт о развитии колоний (Colonial Development Act) 1929 года. Колониальные элиты были все менее заинтересованы в сохранении существующего порядка, они «обнаружили, что условия имперской торговли становятся для них все менее благоприятными» (found the terms of imperial trade turning against them) [1190]. Именно после депрессии начинаются серьезные антиколониальные выступления в Африке, усиливаются националистические настроения в Индии. Не случайно новая волна антибританских выступлений в Индии, знаменитый соляной марш Ганди, разворачивается в разгар Великой депрессии — 1930–1931 годы. Британская соляная монополия в Индии существовала на протяжении длительного времени, не вызывая массового протеста, но именно теперь ей был брошен вызов.

Вестминстерский статут 1931 года, серьезно расширив права доминионов, должен был сплотить империю, способствуя укреплению экономических связей в ее рамках. Это становилось особенно важно на фоне очередной волны протекционизма, охватившей капиталистический мир, включая саму Великобританию. Однако как доминионы, так и колонии, пытаясь справиться с кризисом, продолжали активно искать новые рынки за пределами империи, прежде всего в Америке.

Как всегда бывает во время кризисов, вера в свободную торговлю быстро сменилась призывами к протекционизму. В 1926 году группа банкиров из Англии и других стран подписала «Обращение о необходимости убрать препятствия на пути европейской торговли» (A Plea for the Removal of Restrictions upon European Trade), где утверждала, что восстановление «экономической свободы является наилучшим способом оживить кредит и коммерцию по всему миру» [1191]. Спустя 4 года те же британские банкиры уже призывали: «Великобритания должна сохранить свой рынок открытым для импортеров из других частей империи, но должна быть готова защищать его высокими тарифами от импорта из всех других стран» [1192].

Подобные призывы, разумеется, были услышаны политиками. После Великой депрессии британский правящий класс постепенно отказывается от политики свободной торговли, пытаясь, как отмечают историки, замкнуться в «своей собственной торговой и финансовой орбите, вокруг Содружества и стерлинговой валютной зоны» [1193]. Это было вполне логичным средством для того, чтобы стабилизировать и укрепить позиции империи. Но одновременно такие действия подрывали положение Британии в качестве глобального гегемона капиталистической системы.

Причиной двух мировых войн была «агония европейской либеральной демократии образца XIX века» [1194], — считает экономист Василий Галин. В самом деле социально-политическая система Запада, в том виде, в каком она сложилась в эпоху империализма, явно не справлялась с вызовами ею же порожденного развития. Кризис и трансформация мирового капитализма в 1914–1945 годах представляли собой единый, но хаотичный и болезненный процесс, сопровождавшийся неизбежным в условиях обостряющейся классовой борьбы появлением социалистической альтернативы.

Со времени самых первых народных восстаний в средневековой Европе каждое революционное выступление масс грозило перерасти в антибуржуазную революцию, но каждый раз буржуазным лидерам политической жизни удавалось с этой угрозой справиться. В период якобинской диктатуры глубоко враждебные интересам капитала плебейские силы оказались очень близки к власти. Парижская коммуна в 1871 году продемонстрировала, что рабочие организации могут на некоторое, пусть недолгое время не только взять власть, но и сформулировать собственную позитивную программу. С этого момента социализм становится идеологической альтернативой, с которой приходится считаться. А русская революция хоть и не смогла осуществить социализм на практике в том виде, в каком провозглашала его, дала всему миру пример политического успеха радикальной антикапиталистической партии и возможность создания государства на каких-то новых принципах.

На политическом уровне социалистическая альтернатива в Европе потерпела поражение к концу 1930-х годов. Неудача испанской революции и поражение немецкой компартии свидетельствовали о том, что социальный кризис, порожденный Великой депрессией, вопреки ожиданиям многих левых заканчивается не новой революцией, а торжеством реакции. Национализм, поддержанный Вудро Вильсоном в качестве альтернативы социализму на окраинах Европы, теперь торжествовал в ее центральных странах. Однако поражение революционных сил отнюдь не означало, будто решены социальные проблемы и противоречия, породившие недовольство масс. И эти проблемы надо было решать.

Теперь правящие классы ведущих стран Запада вынуждены были одновременно заботиться о решении социальных проблем, грозящих взорвать общество, и оглядываться на другие империалистические державы. Чем острее были социальные конфликты внутри каждой отдельной страны, тем сильнее был соблазн решить их за счет внешней экспансии. На идеологическом уровне эта потребность лучше всего выражалась фашистской или нацистской идеологией. В первую очередь волна агрессивного национализма охватывала страны, проигравшие в Первой мировой войне. Общественное мнение Германии остро переживало поражение. А в Италии, которая формально оказалась в лагере победителей, прекрасно помнили, что ее собственная армия умудрилась проиграть все свои сражения, а выгоды, извлеченные из участия в победоносной коалиции, оказались ничтожными.

Неудача в Первой мировой войне не сделала немецкий капитал менее агрессивным. Оправляясь от политического и экономического кризиса, связанного с военным поражением, буржуазные круги Германии искали способ вернуть себе прежние позиции в Европе и мире.

Приход к власти Гитлера и его национал-социалистов позволял разом решить несколько проблем — покончить с коммунистической угрозой, гарантировать лояльность масс, успокоив рабочий класс социальными реформами, и подготовиться к новой войне, которая должна была одновременно расширить рынок для немецкого капитала и укрепить материальную базу социальной политики за счет ресурсов завоеванных и подчиненных стран.

Между тем соотношение сил между странами, претендующими взять на себя роль глобального гегемона вместо слабеющей Британской империи, к середине 1920-х годов изменилось. Потеря колоний воспринималась в Берлине как серьезная стратегическая проблема, серьезно снижающая перспективы германской промышленности. «Если такая империалистическая держава, как Соединенные Штаты, смогла компенсировать отсутствие больших колониальных владений скрытыми формами экономической экспансии — иностранными капиталовложениями, то Германия оказалась не в состоянии сделать это» [1195], — пишет В. Дашичев. Первая мировая война и Версальский мир свели на нет германское экономическое присутствие за пределами Европы. Если в 1913 году иностранные инвестиции германского капитала составляли 35 миллиардов марок, а Германия занимала по этому показателю второе место в мире после Англии (75 миллиардов), опережая США (13 миллиардов) и идя практически наравне с Францией (36 миллиардов), то к середине 1930-х годов мы видим совершенно иную картину. США вышли на первое место (102 миллиарда), Англия перешла на второе (71 миллиард), а Германия оказывается в конце списка. Объем ее заграничных инвестиций составляет всего 10 миллиардов марок. «Отсюда видно, что по сравнению с довоенным уровнем Соединенные Штаты увеличили к 1938 году свои капиталовложения за границей в восемь раз, превзойдя намного первую колониальную державу — Англию, в то время как иностранные капиталовложения Германии за этот же период сократились в 3,5 раза» [1196].