Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации

Если Германия и готова была смириться с потерей заморских колоний, то лишь при том условии, чтобы эти утраты были компенсированы за счет возможности экспансии в Восточной Европе. Об этом открыто и ясно говорили нацистские лидеры. Немцам нужна была «новая колониальная империя на Востоке» [1197]. Вскоре после прихода к власти, Гитлер, выступая перед генералами вермахта, объяснял им политические перспективы следующим образом: «Англичане боятся экономической угрозы больше, чем военной мощи. 80-миллионный народ разрешил свои идеологические проблемы. Необходимо теперь разрешить экономические проблемы… Это невозможно сделать без вторжения в иностранные государства и без овладения чужой собственностью» [1198].

Новая континентальная империя не обязательно должна была строиться за счет возвращения прежних колониальных владений (хотя после поражения Франции в 1940 году подобные планы в Берлине строили). Восточная Европа была более близкой и, как казалось, легкой добычей. Не скрывалось и то, что «эта империя при одновременном подчинении всех дунайских стран должна приблизить Гитлера к европейской гегемонии» [1199]. Именно в этом состояла причина того, что англо-французские элиты не могли допустить бесконтрольной экспансии гитлеровской Германии на Восток. С одной стороны, казалось бы, такая экспансия снимала непосредственную угрозу для их колониальных владений, но, с другой стороны, радикально меняла общее соотношение сил в мире. К тому же оставался вопрос о восточноевропейских рынках, обострившийся на фоне трудностей, испытываемых капиталистической экономикой после Великой депрессии. Превращение восточноевропейских рынков в исключительную вотчину немецкого капитала было бы плохой новостью для английской и французской промышленности. По той же причине в Лондоне и Париже крайне негативно отнеслись к идее объединения Австрии и Германии, которая была весьма популярна в Вене в 1918–1921 годах, а потом — к идее австро-германского таможенного союза.

На протяжении 1930-х годов британский правящий класс колебался между пониманием опасности фашизма и страхом перед коммунизмом. Причем далеко не всегда исходившая из Германии нацистская угроза была на первом плане. С одной стороны, противостояние с Германией диктовалось не столько неприятием нацистской идеологии и политики Адольфа Гитлера, сколько геополитическим и экономическим соперничеством. С другой стороны, под коммунизмом понималась не только и не столько идеология, господствовавшая в СССР, сколько реальное массовое движение, развивавшееся в Западной Европе, включая даже ту же Англию. Несмотря на свою гуманистическую и либеральную риторику, британские элиты могли бы закрыть глаза на эксцессы германского нацизма, если бы не гегемонистские претензии Берлина. Точно так же они могли бы примириться и сосуществовать с Москвой, если бы не ее связь с Коммунистическим интернационалом. Понимая эти настроения, Сталин в разгар Второй мировой войны распустил Коминтерн.

Коммунизм представлял угрозу не для Британской империи как таковой, а для капиталистической миросистемы, гегемоном (и, следовательно, хранителем) которой выступала Британия. Вне этой системы теряла смысл и империя. Напротив, германский нацизм был нацелен на то, чтобы сохранив систему, подорвать в ней позиции слабеющей Британии и занять в этой системе центральное место до того, как на ту же роль смогут с достаточным основанием претендовать Соединенные Штаты. В первом случае опасения правящих кругов Лондона основывались на классовом интересе, во втором — на имперском.

Нерешительность британского правительства усиливалось тем, что оно не чувствовало за собой надежной поддержки империи. Когда в 1938 году разразился кризис вокруг Чехословакии, доминионы ясно дали понять лондонскому кабинету, что не готовы воевать с немцами ради спасения какого-то маленького государства в Центральной Европе [1200]. Возможно, британский премьер Невилл Чемберлен (Neville Chamberlain) использовал недовольство доминионов в качестве своеобразного политического алиби для своего кабинета, отправляясь подписывать с Гитлером позорное мюнхенское соглашение. Ведь спустя год с небольшим, когда война все-таки началась из-за Польши, все доминионы кроме Ирландии вступили в борьбу против фашизма и добросовестно в ней участвовали. Тем не менее оппозиция доминионов в 1938 году была реальностью, усугубляющей чувство растерянности и неуверенности в Лондоне. Та же растерянность, двойственность и неуверенность была характерна для поведения британских дипломатов во время провалившихся англо-франко-советских военных переговоров 1939 года.

Можно сказать, что страхи британской буржуазии по отношению к Германии и России носили зеркальный характер. Однако идеологическое развитие обеих континентальных держав до известной степени шло в противоположном направлении. Для германского империализма нацизм становился системой и программой, которая позволяла максимально эффективно сконцентрировать ресурсы и волю нации для борьбы за мировое господство, тогда как советская элита все явственнее отступала от идей мировой революции, все больше подчиняла деятельность мирового коммунистического движения собственным национальным интересам (в отличие от начала 1920-х годов, когда Советский Союз в значительной мере выступал в качестве источника политических и материальных ресурсов для имеющего собственные задачи Коминтерна).

Если в Лондоне идеологический и геополитический вектор находились в противоречии, запутывая правящие круги и создавая для них массу проблем в процессе принятия решений, то в Берлине эти два вектора в значительной мере (хотя не всегда) совпадали. Конфликт между Германией и СССР был предопределен совпадением логики идеологического противостояния с логикой геополитической экспансии. Конечно, здесь тоже не обходилось без колебаний и противоречий. Поддерживаемое из Москвы коммунистическое движение начала 1930-х годов безусловно представляло угрозу для капиталистического порядка в Германии и Центральной Европе, что и предопределило выбор значительной части корпоративной буржуазии в пользу фашизма — единственной эффективной на тот момент политической альтернативы социальным преобразованиям. Радикализм фашизма (и тем более — германского национал-социализма) позволял блокировать революционные импульсы в обществах, переживших унижение Версальского мира, ужасы Великой депрессии и острый всплеск классовой борьбы. Однако угроза коммунистической альтернативы была снята с повестки дня для Германии к середине 1930-х годов, а поражение республиканской Испании в гражданской войне 1936–1939 годов и разложение правительства Народного фронта во Франции свидетельствовали о том, что революционный прилив сменяется отливом уже в масштабах Европы. Именно на этом этапе для нацистских лидеров Германии становится возможно соглашение со сталинским руководством СССР, которое в свою очередь из прагматических соображений идет на пакт с Гитлером. Но социально-политический конфликт нацизма с коммунизмом накладывается на геополитическое противостояние германского империализма с атлантической мировой империей — Британией, а позднее и с Соединенными Штатами, понемногу заступающими на ее место. Логика борьбы за гегемонию в мировой системе вновь возвращает Германию, как континентальную державу, к исходной точке противостояния с Россией, только теперь на первом плане стоят не социально-идеологические, а геостратегические соображения. Как и в случае с Наполеоном, победа континентальной державы над атлантической империей в подобном противостоянии была бы возможна лишь в случае, если удалось консолидировать контроль над всем европейским континентом. А это означало необходимость лобового столкновения с Россией. Идеологическое противостояние нацизма и коммунизма, отошедшее на второй план к концу 1930-х годов, снова оказывается важнейшим политическим фактором, теперь уже служа новой цели — обоснованию мобилизации военно-политических сил подвластной Берлину Европы на очередной «крестовый поход».