Мамед Ордубади - Тавриз туманный

- Странно, огонь односторонний. Мятежники не отвечают на выстрелы Эйнуддовле...

- И отлично, и хорошо! - радовался консул.

- Нет, радоваться нечему, - ответил офицер. - Их молчание имеет свои расчеты. Они обороняются, а наступление ведет Эйнуддовле, который вынужден для подготовки конной атаки взорвать окопы неприятеля. Мятежники не стреляют, чтобы до поры до времени не открыть своего местонахождения и сэкономить снаряды. Когда Эйнуддовле перейдет в атаку, мятежники, пожалуй, не будут молчать.

Орудийный огонь все усиливался. Вдруг загремели орудия с другой половины Тавриза.

- Вот заговорили орудия мятежников, - сказал офицер. - Видимо, наступление началось.

Вскоре консулу подали телефонограмму. Все его обступили.

"Шатраилинцы наступают со стороны Хиябана и Маралана на Багир-хана, карадагцы и другие - со стороны Амрахиза и Стамбульских ворот стремятся занять резиденцию Саттар-хана".

- Господа, - сказал консул, - будьте готовы; не пройдет и получаса, как они будут здесь.

Немного спустя, орудия Эйнуддовле замолкли.

- Наступающие приблизились к окопам неприятеля, - взволнованно объяснил офицер, - вот почему прекратилась стрельба из орудий.

- Так и надо! - сказал консул.

- Нет, - возразил офицер, - надо было передвинуть пушки вперед и обстреливать тыл противника, чтобы создать смятение.

Когда от взрыва бомб задрожали дома Тавриза, консул начал нервно кусать губы.

- Наши главные враги не мятежники, а эти бомбометчики, - говорил он, считая взрывы бомб и каждый раз ругая бомбометчиков.

Наконец и бомбы перестали взрываться. Наш консул и другие представители радостно потирали руки, но австрийский офицер и русский атташе напряженно прислушивались к ружейной пальбе, доносившейся со стороны революционеров.

- Господа, - сказали они, наконец, - ждать больше нечего. Мы можем заняться своим делом.

Все были в восторге. Русский консул снова перекрестился. Мирза-Алекбер-хан, взяв в руки серебряный поднос, приготовился.

- В этом уже нет надобности, - сказал ему Дьяков. - Войска Эйнуддовле потерпели поражение. Мятежники стреляют по беспорядочно бегущим его отрядам.

Многие не поверили этому. Спустившись с крыши, все собрались в большой приемной консула, где просидели до полуночи, ожидая сообщений о результатах сражения. Наконец, было получено письмо от Эйнуддовле, которое все разъяснило.

Эйнуддовле сообщал "его превосходительству, господину консулу великой российской империи", что первое наступление носило характер пробных маневров и преследовало цель проверить боеспособность стянутых к Тавризу правительственных войск, а также мятежников. Эти маневры доказали никудышность правительственных войск, осаждавших город.

Эйнуддовле не упускал случая просить консула об избавлении Иранского государства от кавказских бомбометчиков. О подготовке нового наступления Эйнуддовле писал, что по прибытии в Тавриз отрядов из Шахсевана, Маку, Хоя, Тегерана, Бахтияра, Дорана, Кейкавенда, Хемса, Сараба количество правительственных войск дойдет до сорока тысяч, тогда и начнется решительное наступление.

"Надеюсь, - писал Эйнуддовле в заключение, - что господин консул примет решительные меры к очистке Тавриза от кавказских бунтовщиков, вмешивающихся во внутренние дела Ирана".

В самом конце письма сообщалось о том, что военная ставка переходит с сегодняшнего дня в Неймет-абад.

ИСПОВЕДЬ НИНЫ

Ночь была темная. Не слышно было ни одного выстрела. Глинобитные и кирпичные дома Тавриза, укрытые густым туманным покровом, спокойно спали. Ничто не напоминало вчерашнего Тавриза, сотрясавшегося от взрывов исторических беев.

Тишина. Усталые герои вчерашних сражений предавались сладкому покою, заслуженному отдыху, а побежденные контрреволюционеры удрученно дремали... Нина, радостно ликующая Нина, не могла сомкнуть глаз. Не спал и маленький Меджид, слушавший сказку о лисице и петухе, которую рассказывала ему няня Сельтенет.

Стрелки часов обнялись на двенадцати. Ресницы Меджида тоже незаметно находили одна на другую. Наконец, они сомкнулись, и он заснул на руках няни.

Взглянув на ребенка, Нина вздохнула.

- Не знаю, что будет с нами, - произнесла сна свою обычную фразу и склонилась ко мне на плечо.

- Не бойся, мы идем по верному и славному пути, - сказал я.

Нина ждала не этих слов. Ей хотелось услышать о наших личных отношениях, но, как всегда, она стеснялась открыто говорить об этом.

В сущности она была права. Я не имел времени ни приласкать ее, ни заниматься ею. Эта девушка, столько времени знавшая меня и работавшая со мной, как товарищ, до сих пор не знала даже, как меня зовут и откуда я? Мое настоящее имя ей не было известно. Вся ее жизнь проходила в выведывании секретов в консульстве и в занятиях с Меджидом, а между тем влюбленные в нее иранские богачи могли предоставить ей все радости светской жизни с ее балами, вечерами и выездами в общество.

Мирза-Фатулла-хан, Мирза-Алекбер-хан и другие влюблено подбирали бумажки, оброненные ею, стелили ей под ноги шелковые ковры, я же не имел досуга, чтобы поговорить с ней, расспросить о ее сомнениях, разделить ее горе.

Эта неопределенность беспокоила и мучила ее.

В последние дни она совершенно не находила себе места: то ходила по комнате, то, открыв шкаф, переставляла в нем вещи с места на место, то вздыхала, то задумчиво смотрела вдаль, как бы желая заглянуть в неизвестное будущее.

В этот вечер она была в таком же состоянии.

Усевшись рядом, она заговорила задумчиво и тревожно.

- Я ни от чего не устаю, но думы подавляют меня.

- О чем же ты думаешь? Чего тебе не хватает? - спросил я.

- Мне не хватает многого, - раздраженно отвечала она. - Все, что есть у меня, есть у каждого. Есть все, и в то же время нет ничего.

- Почему нет?

- Ты спроси об этом себя, а не меня... С каждой минутой ее волнение росло. Лицо ее то бледнело, то покрывалось густой краской. Я был в том же состоянии нервного напряжения и, загляни я в этот момент в зеркало, увидел бы эту смену красок и на своем лице: и я был захвачен мыслями о Нине.

"Кто такая эта красивая девушка? - спрашивал я себя. С чего она так привязалась ко мне? Кто ее родные, откуда она? Не любовь ли ко мне так тесно связала ее с революцией? Да, наконец, любит ли она меня?"

Я начинал сердиться на себя: "Зачем я признавался ей в своей любви, если теперь не могу утешить ее? Какое я имел право лишать ее душевного равновесия, лишать ее удовольствий молодости? Разве не смогла бы она устроить свою жизнь с любимым человеком? Разве не нашлись бы сотни мужчин, готовые связать свою жизнь с нею?"

Я думал обо всем этом, и мне становилось стыдно за свое отношение к Нине, за то, что я злоупотребил ее любовью.