Павлюченков Алексеевич - «Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.

Объективно, новая бюрократия, пришедшая к власти после 1917 года, должна была решить главную, оставленную царизмом проблему — необходимость модернизации и сплочения общества. Однако, по-своему решая эту задачу, она потащила за собой такой шлейф других проблем, характерных для ее жизнедеятельности, что они оказались способны плотно и надолго окутать пеленой существо дела, первопричину.

Война и революционный кризис в России объективно потребовали от общества проведения жесткой централизации и тем самым поставили его перед необходимостью обновления и укрепления национального государства. Когда слабеющая волна охлократии выплеснула большевиков на берег государственной власти, партия Ленина еще во многом находилась в плену идеологической архаики прошлого века, унаследованной от марксизма. Эта идеология никоим образом не соответствовала их реальной исторической миссии, но заключала в себе три важных элемента, которые позволили партии быстро приспособиться к динамичной революционной обстановке. Во-первых, публичная демагогия большевиков тесно увязывала цели партии с интересами широких трудящихся (и не только трудящихся, но также широких, к примеру, солдатских) масс. Они были социально и культурно близки и духовно понятны массе. Во-вторых, большевики категорически отвергали принцип частной собственности, который являлся главным препятствием на пути общественной централизации. В-третьих, они были готовы идти на любые меры ради захвата и удержания власти и это широко распахивало перед ними арсеналы самых мощных государственных принудительных методов, которые единственно и остались из множества средств самосохранения общества. К концу 1917 года все остальное так или иначе было уже испробовано и исчерпано.

Утилизировав эту рациональную основу большевизма, время начало быстро переделывать его и в остальном, приспосабливая под потребности реальной жизни. К весне 1918 года полностью улетучились иллюзии о рабочем самоуправлении. В 1919 и 1921 годах партия скорректировала свое враждебное отношение к массе мелких крестьянских собственников. Постепенно, втуне, с болезненными стонами, изживались иллюзии всеобщего равенства, государство большевиков сознательно конструировало строгую иерархическую модель общественных отношений — от доли участия во власти до дневного рациона своих сочленов. Партия выправлялась к позитивному государственному поведению, в смысле понимания государства как представителя интересов всего трудящегося населения и равнодействующей всех социально-политических факторов.

Однако новое государство не сразу смогло прийти в себя и самоопределиться и еще долго растерянно озиралось, не понимая причин быстро плодящейся вокруг него тьмы ненавистных чиновников. Знаменательно, что в начале 1921 года, наряду с запросами по главной проблеме экономической политики, аппарат ЦК партии стал регулярно принимать в свое бумажное чрево письма от рядовых коммунистов, продиктованных противоречиями растущей социальной дифференциации. Некий С. Розенблюм в апреле 1921-го года характерно обращался в Цека по поводу «вполне назревшего вопроса». В его письме подчеркивалось: «Одним из серьезнейших вопросов в настоящее время, требующих немедленного разрешения Советской власти, надо считать вопрос о "третьем элементе", каковым является в переживаемую эпоху масса совработников. Все попытки отмахнуться от разрешения этого вопроса, отделаться от него общими фразами, ни к чему не приведут. Вопрос вполне созрел и стоит ребром. Он требует изучения его в полном объеме и ясного определенного ответа… И если будет признано, что "третий элемент" в рабоче-крестьянском государстве сейчас необходим, то необходимо выяснить, какое место он должен занять во всей системе, каковы должны быть взаимоотношения массы совработников с рабочими и крестьянами и каково должно быть отношение к этой массе со стороны Советской власти» [411].

В письме этого советского Сийеса прозвучала вполне теоретическая постановка вопроса и требование к большевистскому руководству о последовательном самоопределении государства и его аппарата. «Чем должно быть третье сословие? Всем?» Но аппарат еще не чувствовал полной уверенности и не был готов к откровенной самоидентификации. Еще не наросли мозоли, и он болезненно ощущал себя в тисках противоречия, изготовленного для него историей: государство должно соответствовать самому себе и вместе с тем отвечать интересам социальных низов, на которые оно опирается. Поэтому характерным признаком нового государства стало его постоянное, доходящее до фарса, самоедство в виде регулярных широковещательных кампаний по чистке собственного бюрократического аппарата, которые неоднократно заканчивались его заметным увеличением. Эту агрессивную массу нельзя было сильно шевелить. Всякий лишний раз колыхаясь от реорганизаций, она все более растекалась по поверхности, проникая в поры и захватывая новые пространства.

Олицетворением парадоксов новой государственной системы стала нелюбовь и даже ненависть ее творца Ленина к воплощенному его партией госаппарату, т. е. в конечном счете к себе самому. Цюрупа в своих воспоминаниях особо отмечал крайнюю неприязнь вождя к аппарату: «В.И. вообще не любил советского аппарата. Он называл его такими эпитетами, которые я не решаюсь здесь повторить» [412]. Что характерно для Ленина в послевоенный период, так это то, что присущая ему в минуты крайнего раздражения палаческая лексика развернулась на 180 градусов, от контрреволюции в сторону советско-коммунистического полюса. В его письмах и записках пестрят радикальные фразы о «чекистской», о «коммунистической» сволочи, о преступниках-коммунистах, «коих надо вешать» и карать беспощадно [413].

В своей жестокой критике бюрократизма, особенно часто звучавшей в его последние годы, Ленин подошел к самопознанию, т. е. познанию сотворенного им советского Левиафана, ближе, чем когда бы то ни было. Однако «переступить» через самого себя он не смог и остался навеки циркулировать в замкнутом круге, занимаясь тавтологией и намазывая пропагандистское масло на масло идеологическое, повторяя о государстве с «бюрократическим извращением». Оно, это мифическое государство, царившее в сознании вождя, и было бы именно с «извращением», если бы в реальности в нем отсутствовал признак бюрократизма.

Как назидательно демонстрирует история, выдающимся деятелям, героям, вождям дано многое, им дано практически все, кроме одного — кроме победы над самим собой, над своей природой. Они бессильно противостоят самим себе в виде творений своих рук и разума. Отсюда понятна та немощная ярость, охватившая предсовнаркома, когда в итоге продолжительной массированной кампании по чистке и сокращению аппарата центральных ведомств обнаружилось, что последний ничуть не сократился, а даже увеличился более чем на 10 тысяч человек [414].