Стефан Куртуа - Черная книга коммунизма

Однако нет подобных же исследований коммунистических преступлений. И если Гиммлер или Эйхман стали для всего мира символами современного варварства, то многим и многим ничего не скажут имена Дзержинского, Ягоды или Ежова. Что же касается Ленина, Мао, Хо Ши Мина и даже Сталина, то, как ни удивительно, о них говорят порой чуть ли не с благоговением. Лото, государственная организация Франции, легкомысленно соединила с именами Сталина и Мао Цзэдуна одно из своих публичных мероприятий. Возможно ли использование имен Гитлера или Геббельса для подобных акций?

Исключительное внимание к преступлениям гитлеризма полностью обоснованно. Оно отвечает стремлению тех, кто стал жертвой этих преступлений, свидетельствовать против них, стремлению ученых понять их, помогает нравственным и политическим авторитетам еще раз утвердить демократические ценности. Но почему так слаб отклик на свидетельства преступлений коммунизма? Что мешает политикам разомкнуть уста? И, главное, откуда это «академическое» молчание о катастрофе, охватывавшей на протяжении восьми десятков лет треть человечества на четырех континентах? Откуда эта неспособность поставить в центр изучения коммунизма прежде всего такую важную проблему, как проблему массовых и систематических преступлений против человечности? Неужели все дело в нашей неспособности их понять? Или, может быть, стоит говорить о намеренном отказе от знания, о боязни проникнуть в суть?

Причины расплывчатости наших представлений о преступлениях коммунизма сложны и многообразны. Главную роль играет здесь извечное стремление преступников стереть следы своих преступлений и оправдать то, чего не удалось утаить. «Тайный доклад» Хрущева в феврале 1956 года, ставший первым признанием коммунистического вождя в преступлениях, совершенных коммунистической властью, представлял собою также и попытку палача замаскировать и скрыть свои собственные злодеяния в период нахождения на посту руководителя коммунистов Украины, где террор свирепствовал особенно люто, возложив вину за них на одного Сталина, вынуждавшего подчиняться его приказам. Помимо этого утаивалась большая часть преступлений — говорилось только о жертвах среди коммунистов, число которых было гораздо меньше, чем среди других групп населения. Да и преступления эти были затуманены эвфемизмом «последствия культа личности» Сталина с целью продлить существование системы с теми же принципами, теми же структурами и теми же кадрами.

Сам Хрущев ярко засвидетельствовал это в своих Воспоминаниях, рассказывая, на какое сопротивление он наткнулся при подготовке «тайного доклада» со стороны своих коллег по Политбюро и, в частности, со стороны одного из самых доверенных лиц Сталина: «Каганович (…) Такой подхалим, как Каганович, да он отца родного зарезал бы, если бы Сталин лишь моргнул и сказал бы, что это нужно сделать в интересах какого-то сталинского дела. Сталину и не требовалось втягивать Кагановича: тот сам больше всех кричал, где надо и где не надо, из кожи вон лез в угодничестве перед Сталиным, арестовывая налево и направо и разоблачая «врагов» (…) Это были позиции (…) шкурные. Это было желание уйти от ответственности, и если состоялось преступление, то замять их и прикрыть». Полная недоступность архивов в коммунистических странах, всеобщий контроль над прессой, средствами масс-медиа, связями с заграницей, пропаганда «достижений» режима — вся система дезинформации была вправлена в первую очередь на то, чтобы воспрепятствовать раскрытию правды о преступлениях.

Не останавливаясь на простом утаивании своих злодеяний, палачи всячечески боролись с теми, кто пытался проинформировать общество. Ведь у некотонаблюдателей и аналитиков уже был опыт подобного просвещения современников. После Второй мировой войны это особенно ярко проявилось во Франции в двух случаях. В январе — апреле 1949 года в Париже состоялся суебный процесс, в котором столкнулись Виктор Кравченко, бывший советский крупный функционер, автор нашумевшей книги Я выбрал свободу, раскрывающей подлинную сущность сталинского строя, и коммунистическая газета «Lettres francaises», возглавляемая Луи Арагоном, пытавшаяся доказать лживость книги Кравченко и даже моральную нечистоплотность самого автора. С ноября 1950 по январь 1951 года проходил, опять же в Париже, другой процесс меж той же газетой и Давидом Руссе. Давид Руссе, литератор, бывший троцкист, депортированный нацистами в Германию, получил в 1946 году премию Ренодо за свою книгу Концентрационный мир. 12 ноября 1949 года Руссе призвал всех бывших заключенных нацистских лагерей образовать комиссию для сбора сведений о советских концлагерях, и на него тут же набросилась коммунистическая пресса, отрицавшая само существование этих лагерей. Вслед за призывом Руссе в «Figaro litteraire» 25 февраля 1950 года появилась статья «По поводу расследования о советских лагерях. Кто хуже, Сатана или Вельзевул?». Автором ее была Маргарет Бубер-Нейман, обладательница вдвойне страшного опыта пребывания и в нацистских лагерях, и в советских.

Против людей, пытавшихся пробудить человеческое сознание, вели систематическую борьбу, используя весь арсенал мощного современного государства. Их лишали возможности работать, на них клеветали, их запугивали. А. Солженицын, В. Буковский, А. Зиновьев, Л. Плющ были изгнаны из своей страны, А. Сахаров выслан в Горький, генерал Петр Григоренко помещен в психиатрическую больницу, болгарский диссидент Марков убит уколом отравленного зонта.

При таком давлении многие, не способные признать своим общество, где припеваючи живут доносчики и истязатели, не решались открыто заявить о себе. В уже цитированной нами повести Все течет Гроссман описал такое отчаянное положение. В отличие от евреев, о трагедии которых не давало забыть мировое еврейство, жертвы коммунизма и их близкие долгое время были лишены права на живую память, на поминальную молитву, на возмещение потерь — всё это было запрещено.

А когда, в отдельных случаях, палачам не удавалось скрыть правду о расстрелах, о концлагерях, об искусственно созданном голоде, они пытались обелить злодеяния, нанося на них аляповатый грим. Чтобы оправдать свое право на террор, они пользовались ходячей риторикой революционных фраз: «лес рубят — щепки летят», «нельзя сделать яичницу, не разбив яйца». Владимир Буковский метко ответил на такие ухищрения, сказав, что он видел много разбитых яиц, но ни разу не отведал яичницы. Самым худшим из этих приемов было, пожалуй, извращение языка. Магический словарь превращал систему концлагерей в систему перевоспитания, а палачей — в воспитателей, призванных сделать из людей старого, «прогнившего» общества «нового человека». Зеков — так называли заключенных в советских концлагерях — силой принуждали поверить в поработившую их систему. В Китае узники именовались «обучающимися»: они должны были обучаться правильному, партийному мышлению и отказаться от своих собственных неправильных убеждений.