Шломо Занд - Кто и как изобрел Страну Израиля

Мечте об огромной библейской родине был нанесен тяжелый удар в ходе волнений 1929 года. Еще более сильным потрясением стало большое восстание 1936 года. По следам почти всеобщего восстания «туземцев» Британия, как известно, создала комиссию Пиля, принявшую в 1937 году, невзирая на мощное сионистское давление, решение в пользу раздела Палестины [539]. После отказа в 1922 году от «восточной Эрец Исраэль» утрата значительной часть «западной Эрец Исраэль» была расценена сионистским движением как нестерпимая. Руководители и ведущие интеллектуалы еврейской общины Палестины выступили против рекомендаций комиссии Пиля. Менахем Усышкин, Зеэв Жаботинский, Берл Каценельсон, Ицхак Табенкин, сионистская левая, национально-религиозные круги — все они объединились в борьбе против этих рекомендаций. В то же время прагматические лидеры, такие как Давид Бен-Гурион и Хаим Вейцман, рекомендовали принять план Пиля. Им даже удалось, с оглядкой на тяжелейшее положение евреев Европы, убедить Двадцатый сионистский конгресс, пусть с большой неохотой, утвердить британский план [540].

Логика прагматиков напоминала подход Герцля к дискуссии об Уганде — разумнее получить немедленно хотя бы маленькое еврейское государство, нежели поставить под угрозу все достигнутое в ходе долгой колонизации. Кроме того, у сионистской организации не было настоящего выбора. На этом этапе «национальное предприятие» могло справиться с арабским восстанием лишь при теснейшем сотрудничестве, дипломатическом и военном, с британскими властями. Это восстание продолжалось три года и было направлено одновременно против иностранных колониалистов и постоянно укреплявшегося колониального поселенчества.

Впрочем, из всего этого не следует, что сторонники раздела по Пилю отказались от мечты завладеть всей Эрец Исраэль. Когда Хаима Вейцмана спросили, что будет с территориями, не попавшими под еврейский контроль, он ответил с присущим ему специфическим юмором: «Они не убегут». Бен-Гурион, ставший к этому времени председателем Еврейского агентства (Сохнута), сделал следующее заявление британским газетам: «Спор шел не по вопросу о делимости или неделимости Эрец Исраэль. Ни один сионист никогда не откажется даже от самой малой части Эрец Исраэль. Спор шел лишь о том, какой из двух путей быстрее приведет нас к общей цели» [541].

Точь-в-точь как десятилетием позже, при обсуждении плана раздела Палестины, выдвинутого ООН в 1947 году, возможность добиться (уже в 1937 году) немедленного суверенитета над территорией, населенной еврейским большинством, представлялась — с учетом всех релевантных факторов — более соблазнительной, нежели реализация в далеком будущем широкомасштабного территориального мифа. С конца 30-х годов лидеры «центрального направления» сионистского движения проявляли чрезвычайную политическую осторожность, четко осознав, что предпочтительнее всего «вообще не говорить о границах» [542]. Территориальный миф продолжал направлять сионистскую политику, однако вплоть до 1967 года он — хотя бы — не подменял ее собой. Не следует забывать, что параллельно существовал и развивался другой могущественный, мобилизующий, оттесняющий [территориальную проблематику] этос: формирование «этнически чистого» народа, избавленного от угрозы ассимиляции или даже сосуществования с огромной массой «туземцев», народа, живущего в собственном независимом государстве. Незначительность масштабов «репатриации» в Палестину, вызванная на начальном этапе массовой эмиграцией на Запад, а затем уничтожением нацистами европейского еврейства, на какое-то время остудила территориальный пыл и, соответственно, научила сионистских лидеров проводить более сбалансированную политику.

Готовность принять «узкие» границы была, таким образом, следствием прагматической и гибкой тактики и одновременно — результатом принципиальной «этноцентрической» политики. Эта политика оказалась чрезвычайно эффективной в долгосрочном плане. По существу, «высокая» дипломатия представляла собой лишь изощренную политическую интерпретацию колонизационного принципа «еще один дунам, еще одна коза», направлявшего захват палестинских земель с самого начала еврейского поселенчества. Политика «свершившихся фактов» была генеральной линией сионистского движения с момента его возникновения — и по сей день.

Сама колонизация, начавшаяся еще в конце XIX столетия [543]и проходившая под волнующим боевым знаменем «освобождения земли», была на практике осторожным, обдуманным и многоступенчатым предприятием. По аналогии с другими мифологическими понятиями — такими, например, как «Эрец Исраэль», куда еврей может лишь «репатриироваться», но ни в коем случае не эмигрировать, — процесс приобретения земель и их первоначального сельскохозяйственного освоения получил религиозное название «геула» — «освобождение» или «избавление». В еврейской традиции это слово указывало на «спасение» или «рождение заново», на очищение и ритуальную чистоту, а также на галахически предписанный выкуп людей и определенных предметов у нееврейского врага. Этот троякий смысл, несомненно, морально укреплял новых эмигрантов. Теперь поселенцы уже не были простыми крестьянами — мелкий буржуа, даже совершенно нищий, ни в коем случае не хочет превращаться в крестьянина, — они стали «избавителями земли», превратившейся в безжизненную пустыню после насильственного изгнания их праотцев 1900 лет назад.

Немногочисленные эмигранты-колонисты, начавшие прибывать в Палестину в 80-е годы XIX века, представляли собой пеструю смесь традиционных евреев и молодых людей, успевших привыкнуть к атмосфере радикального народничества, чрезвычайно популярного в России того времени. Обе эти группы охотно освоили термин «избавление земли» и окутывавшие его мистические фантазии — он стал общепринятым. Уже в конце 80-х годов возникла небольшая группа, называвшая себя «Гоалей Цион» («Избавителями Сиона»). В программе «Хов’вей Цион», составленной в 1887 году, отмечалось, что «сущность освобождения Эрец Исраэль состоит в приобретении земель и избавлении их от неевреев» [544].

Этот термин быстро укоренился и среди эмигрантов, прибывших в ходе последующих волн, в основном среди идеалистически настроенной молодежи. Освобождение порабощенного крестьянина, идеал русского романтического народничества, было подменено сионистским освобождением самой земли. Земля стала для «первопроходцев» объектом мистической — а иногда и сексуальной — страсти [545]. Земля считалась метафорически «пустой» вплоть до долгожданного момента появления освобождающих ее героев. Метаобраз заброшенной страны стал неотъемлемым элементом процесса освобождения. Пустыня была пространственной средой обитания, девственной и лишенной границ, с нетерпением ожидавшей еврейского «заселения», которое ворвется в нее и ее оплодотворит. Покинутая земля представляла собой — вплоть до исторического момента появления на ней еврейских первопроходцев — жалкое соединение пустыни и болот [546]. Даже если на еврейских землях и проживали «иностранные» феллахи, они не могли заставить эту пустошь зацвести, ибо по природе своей были отсталыми и ограниченными людьми; кроме того, они не любили эту страну по-настоящему — так, как способны любить одни только сионисты.