Джон Норвич - Срединное море. История Средиземноморья

Осада началась и продолжалась ровно столько, сколько ожидали греки. Прошло немного времени, и в Триполисе начал ощущаться отчаянный недостаток пищи и воды; вскоре последовала вспышка эпидемии. К концу августа стало известно, что турецкие силы, шедшие на выручку с севера через Фермопилы, уничтожены повстанцами, и через несколько дней осажденные турки сообщили о готовности начать переговоры. У них на руках оставалась, так сказать, единственная карта — группа из 38 заложников-греков, захваченных в плен вместе со своими слугами в начале осады. Всех держали в одной крохотной камере; хозяев приковали за шею к одной цепи, слуг — к другой, причем обе цепи были так туго натянуты, что если один человек решал сесть или встать, остальным приходилось делать то же самое. Возможно, именно эти вопиющие проявления бесчеловечности разгневали осаждавших. Разнесся слух об обещанной возможности грабежа, и теперь число их быстро росло, а настрой становился все более угрожающим, особенно когда они начинали спорить о том, как разделить добычу.

Незадолго до ожидаемой капитуляции Колокотронис убедил Ипсиланти покинуть лагерь. Предлог, названный им, заключался в том, что турецкий флот появился у западного побережья и главнокомандующий должен был предотвратить высадку врага. (На самом деле одна-единственная двухдюймовая пушка, которую Ипсиланти взял с собой, не могла эффективно действовать против османского флота, который, как мы знаем, беспрепятственно проследовал в Галаксиди.) Настоящая причина, по-видимому, была иной: взятие Триполиса, что хорошо понимал Колокотронис, не могло не окончиться массовым кровопролитием. Будет лучше, если благородный Ипсиланти не окажется там и не увидит происходящего; также снижался риск того, что на него, главу правительства, возложат ответственность за события.

Конечно, Колокотронис был совершенно прав. Мирные переговоры еще продолжались, когда 5 октября греки ворвались в Триполис и увидели оставшиеся без похорон тела тех, кто умер от голода или болезни. Трупы валялись на улицах; в течение нескольких часов их завалили сотнями новых; на сей раз люди стали жертвами жажды убийств; убивали всех без разбора. Это происходило не только в городе — около 2000 беженцев, по большей части женщин и детей, покинувших город добровольно на том условии, что им обеспечат охрану, также перебили. Ипсиланти, вернувшийся через несколько дней после того, как начался этот кошмар, пришел в ужас. Высказывалось мнение, что ему нужно было остаться, чтобы, используя свой авторитет, обуздать ярость своих соотечественников, однако его влияние, и без того незначительное, уже начало слабеть и в любом случае он мало что мог сделать. Война, как известно, делает жестокими тех, кто участвует в ней; история полна таких ужасов, и разграбление Триполиса не было ни первым, ни худшим из подобных случаев. И тем не менее печально, что на страницах истории борьбы за независимость Греции, в которой много героических эпизодов, осталось это несмываемое пятно.

Греки вели национально-освободительную борьбу, но они еще не представляли собой нации. Пелопонесский сенат — это, конечно, было очень хорошо, но его членов никто не избирал — на самом деле многие вошли в его состав по собственной инициативе, — и действие его приказов по определению ограничивалось территорией Южной Греции. Севернее Коринфского залива сходные организации существовали и в Восточной, и в Западной Румелии. Западная, базировавшаяся в Миссолунги, находилась под твердой рукой Александра Маврокордато, европеизированного грека, весьма образованного (он говорил на семи языках), недавно прибывшего из Пизы, где он тесно сдружился с поэтом Перси Биш Шелли и давал его жене Мери Шелли уроки греческого. Едва он услышал о восстании, как поспешил в Грецию, высадился в Миссолунги в середине августа и с этого момента стал наиболее влиятельной фигурой среди революционеров.

Теперь возникла насущная необходимость в верховном органе, который объединил бы эти три группы, а также несколько других, менее значительных, сформировавшихся в отдельных городах и городках. С этой целью представители всех организаций встретились в последние недели уходящего года в Пиада, безвестной маленькой деревушке, расположенной примерно в пяти милях от огромного античного театра Эпидавра. Ассамблее Эпидавра, как ее назвали, предстояло выработать первую греческую конституцию. Прежде всего в ней провозглашалось «политическое бытие и независимость» греческой нации, в качестве государственной религии принималась православная вера по греческому образцу; далее перечислялись гражданские права, которые будут гарантированы ею; наконец, в ней закладывались основы государственного механизма: учреждался орган исполнительной власти из пяти человек и сенат. Маврокордато избрали президентом этого органа и фактически главой государства; Ипсиланти, не присутствовавшего на собрании (он вел осаду Коринфа), обвели вокруг пальца, назначив председателем сената, а Мавромихалиса — его заместителем.

Но одно дело — провозгласить независимость и конституцию, и совсем иное — воплотить их в жизнь и добиться повсеместного принятия. Эпидаврские делегаты допустили одну серьезную ошибку — забыли выбрать столицу. Возможно, на столь раннем этапе развития событий такое решение могло показаться преждевременным, но на практике отказ от подобной попытки означал, что по исполнении своих замыслов все возвратятся на свои места, где будут властвовать как прежде, и для того чтобы на самом деле создать национальное правительство, почти ничего не было сделано. Сам Маврокордато, весьма обеспокоенный тем, что турецкий флот по-прежнему дислоцируется в Южной Адриатике, немедленно уехал, чтобы посетить Гидру и Спеце — два из трех островов (третьим был остров Псара в Эгейском море), от которых зависело пополнение экипажей и увеличение количества судов революционного флота; поддержка их жителей должна была иметь жизненно важное значение в надвигающейся битве на море. Он вернулся только в мае 1822 г.; направившись прямо в Миссолунги, занялся укреплением оборонительных сооружений города.

Таким образом, греческая конституция по-прежнему во многом оставалась мечтой в глазах как греков, так и иностранцев. Можно сожалеть о том ответе, который дал на Корфу сэр Томас Мейтленд новому греческому правительству, когда оно обратилось с просьбой возвратить ему реквизированный им корабль. Однако его реакция, пожалуй, не слишком удивляет:

«Его превосходительство только что получил письма от лиц, которые присвоили себе имя греческого правительства, от посланца, ныне находящегося в этом порту…