Курт Зелигманн - История магии и оккультизма

Герметисты времен Средневековья и Ренессанса еще усерднее подчеркивали родство своей оккультной традиции с христианством. Сочинения их изобилуют хвалами в адрес Всемогущего, «и по сей день творящего чудеса». Евангелия цитируются в них так часто, что поневоле начинаешь подозревать: Священное Писание — всего-навсего алхимический трактат. Даже загадочность символов и аллегорий, в которых изображаются семь ступеней алхимического процесса, находит оправдание в словах Матфея: «…отверзу в притчах уста Мои; изреку сокровенное от создания мира» (13:35).

Однако герметическим притчам явно недостает той мощи и напряжения, которые мы находим в библейских образах. Над воображением авторов довлеют традиционные символы, аллегории и метафоры, изменять которые возбранялось, ибо все тайное знание было изречено еще при сотворении мира. Новые открытия были невозможны; совершенное искусство не подлежало усовершенствованию. Впрочем, с методологией алхимии дело обстояло иначе, как мы увидим в последующих главах.

Проникнув во все слои общества, алхимия везде укоренилась, но ни в чем не принимала действенного участия. Алхимики вели уединенную жизнь, словно бы выражая безмолвный протест против своего окружения. Душа алхимика не находила успокоения в официальных церковных догмах. Для истинного христианина залогом спасения была вера; алхимик же стремился не поверить, а понять Бога, познав ту таинственную силу, которой Бог наделил материю. Он мечтал постичь высшие сферы с помощью разума. Он желал приблизиться к божественному свету путем исследования и созерцания. «Мудрость возводит себе собственное жилище», — говорили алхимики. Непонятно, как сочетался этот горделивый девиз с другой их заявленной целью — достижением простоты сердца. Однако адепты не усматривали в этом противоречия. Их путь к спасению был извилист и долог, а воззрения их совмещали в себе несовместимое.

Прекрасной иллюстрацией к этому причудливому сплаву идей служит гравюра из трактата Генриха Кунрата «Амфитеатр вечного познания» (1609). Кунрат, алхимик и розенкрейцер, изображен здесь коленопреклоненным перед шатром, похожим на древнееврейскую скинию собрания. Надпись на нем гласит: «Не говори о Боге, не будучи просветлен». На столе лежат две раскрытые книги. Одна из них — Библия, раскрытая на псалме: «Там убоятся они страха, ибо Бог в роде праведных».* Слово «род», вероятно, служит здесь намеком на производство — «порождение» — философского камня. Вторая книга содержит в себе герметические формулы. Рядом со скинией стоит курильница, над которой поднимается дымок сжигаемых благовоний. В облаке дыма видна надпись: «Да восходит молитва подобно дыму от жертвы, угодной Богу». У правой стены богато убранного зала расположен гигантский камин; здесь находится собственно алхимическая лаборатория. Каминная полка опирается на две колонны, символизирующие опыт и рассудок. А вверху, на одной из мощных балок, поддерживающих деревянный потолок, начертаны слова: «Никто не станет великим без божественного вдохновения».

Молитва и работа совершаются у противоположных стен одного зала, ибо лаборатория алхимика служит для обоих этих занятий: слово «laboratorium» состоит из «labor» — «труд» и «oratorium» — «место для молитвы». Между двумя этими видами деятельности помещается отдых: в центре зала на столе сложены музыкальные инструменты и стоит чернильница с пером, приглашающая посвятить досуг литературным занятиям. Чтобы музыка не увлекла алхимика к чересчур мирским удовольствиям, на скатерти, покрывающей стол, начертано предостережение: «Священная музыка гонит прочь печаль и духов зла, ибо дух Иеговы радостно поет в сердце, исполненном святым ликованием». Среди столь многообразных занятий Кунрат-отшельник едва ли мог соскучиться. В своей роскошно обставленной лаборатории он находил обильную пищу для души и разума. Очевидно, одним из его достоинств была бдительность, ибо над входом в зал он поместил надпись: «И во сне бди».

Существовавшее внутри герметизма разграничение занятий становится очевидным и при взгляде на гравюру из «Musaeum Hermeticum» — «Герметического музея», сборника алхимических трактатов, опубликованного в 1625 году. Аббат, монах и философ обсуждают в библиотеке теоретические вопросы герметизма. Их одеяния и выражение лиц свидетельствуют о том, что переходить от теории к практике они не намерены. Рядом с библиотекой — алхимическая лаборатория. Ничто в этом помещении не располагает к научному или мистическому теоретизированию. Это место предназначено лишь для экспериментов. Бодрый старичок — эдакий новый Вулкан — с переброшенным через плечо тяжелым молотом усердно качает мехи, раздувая огонь. Алхимическая печь, изображенная в центре гравюры, — связующее звено между теорией и практикой. Трое философствующих адептов, погруженных в раздумья, не успели заметить, что произошло в реторте, стоящей на печи. Но один из них уже указывает своим коллегам на этот стеклянный сосуд, внутри которого появилась змея.

Эта миниатюрная рептилия, все еще посещавшая реторты алхимиков в 1625 году, ведет родословную от первых веков нашей эры, когда Павел предостерегал свою паству от опасностей и соблазнов гностицизма, от «духов обольстителей», «учений бесовских» и «лицемерия лжесловесников».* Вспомним, что некоторые гностические секты поклонялись эдемскому змею, вложившему в сердце человека жажду познания. Этот змей, Уроборос, стал эмблемой алхимии. Мы обнаруживаем его уже в трактате Клеопатры «Хризопея», посвященном сотворению золота. Тело змея, наполовину светлое, наполовину темное, говорило адепту, что в материальном мире добро и зло, совершенство и несовершенство сущностно связаны друг с другом. Ведь материя — это Единое, или, как говорили алхимики, «Один есть все». На иллюстрации к книге Клеопатры эта аксиома начертана внутри кольца, образованного телом Уробороса. Подробнее ее излагает таинственная надпись, заключенная в три концентрических окружности в верхнем левом углу рисунка: «Один есть все, и все от него, и все в нем. Змей есть единый; у него два символа (добро и зло)…».

Гностики превратили злого эдемского змея в благого Уробороса. Уроборос же преобразился в алхимического дракона, а сочетание черного и белого цвета в его окраске получило химическую интепретацию. Такой дракон, «обитающий в лесу», изображен на прекрасной гравюре из книги Лямбшпринка «Философский Камень».