Джайлз Макдоно - Последний кайзер. Вильгельм Неистовый

Кайзер заявил, что он не хочет привлекать излишнего внимания своим присутствием и готов вернуться в Лондон, если таково пожелание хозяев. Однако 22 января состояние королевы резко ухудшилось. Ее личный врач доктор Рейд и Вильгельм вдвоем остались у ее постели, поддерживая умирающую в полусидячем положении, причем в отличие от врача кайзер даже не мог переменить руку. Так прошло два с половиной часа. Говорили, что королева приняла Вильгельма за Фрица, но это вряд ли так: она почти не выходила из бессознательного состояния. В шесть тридцать все было кончено. Как позднее писал Вильгельм, она «тихо скончалась у меня на руках».

У «дяди Берти» были срочные дела в Лондоне, и в Осборне все заботы пали на плечи Вильгельма — «уникальный случай, когда германскому монарху довелось управлять какой-то частью Англии — хотя бы неформальным образом». Кайзер выразил готовность лично перенести тело усопшей в гроб. Трудно сказать, как бы он справился с этим одной рукой, но выручили сыновья Виктории. Один из них позднее растроганно поведал Мари фон Бунзен: «Я не знаю, как бы мы справились без него». Именно Вильгельм настоял на том, чтобы гроб водрузили на расстеленный «Юнион Джек»; позже он захватил его с собой в Берлин — в качестве сувенира.

27 января служащие германского посольства вместе с членами британской королевской семьи собрались на борту «Гогенцоллерна», чтобы отпраздновать очередной день рождения Вильгельма. Мероприятие было не ко времени — в Великобритании был объявлен национальный траур, и англичан начинало раздражать намерение кайзера задержаться в стране. В Германии тоже были недовольны, разумеется, по иной причине: немцы восприняли случившееся в Великобритании довольно равнодушно, и поведение Вильгельма было им непонятно. Сам Вильгельм не замечал ничего странного в своем поведении, а отношение соотечественников к смерти его бабушки вызвало у него возмущение. Баронесса фон Шпитцемберг отмечает, что для кайзера «тактичнее было бы оставить своего дядю наедине в тот момент, когда тот наконец дождался трона», но упустить случай поучаствовать во всех пышных церемониях, которые были связаны с восшествием на престол нового монарха, — нет, Вильгельм тогда не был бы Вильгельмом!

На похоронах он гарцевал рядом с «дядей Берти» на великолепном белом коне. К тому времени уже все знали, что именно он оставался с королевой в последние минуты ее жизни, и ему довелось испытать редкий прилив доброжелательности со стороны лондонской толпы. Даже пресса Хармсуорта промямлила что-то насчет «друга, который познается в беде». Эффект, произведенный телеграммой Крюгеру, кажется, начал забываться. Репутацию Вильгельма повысило еще одно обстоятельство — лошади, тянущие катафалк, вдруг встали, и никакими усилиями их не удавалось сдвинуть с места. Вмешался немецкий гость: и он разнуздал заупрямившуюся лошадь, затем вновь взнуздал ее — этого оказалось достаточно, и процессия двинулась, толпа разразилась криками восторга по адресу кайзера.

Вильгельм оставался в Англии до 4 февраля; даже англофобка Дона начала проявлять недовольство. В честь кайзера в Мальборо-Хаусе был устроен торжественный обед. Выступая с ответным тостом, Вильгельм предложил поднять бокалы за нового короля (большого любителя спорта и женского пола, за что тот получил прозвище Эдуард Ласковый). Вильгельм счел своевременным затронуть тему общей миссии Германии и Великобритании:

«Я верю, что самим провидением предопределено, что обе наши великие нации, породившие таких личностей, как Шекспир, Шиллер, Лютер и Гете, ожидает великое будущее. Я верю, что обе нации, происходящие от одних и тех же предков — тевтонов, постепенно научатся лучше понимать друг друга, что они будут вместе охранять мир во всем мире. Мы должны создать англо-германский союз, причем вы будете присматривать за морями, а мы — за сушей. При наличии такого союза ни одна мышь в Европе не сможет пискнуть без нашего соизволения, и все нации со временем осознают необходимость общего сокращения своих вооружений».

Жизнь Вильгельма шла в очень быстром темпе, однако ход событий в ней подчинялся довольно строгой рутине. В начале каждого года наступало время берлинского сезона: Вильгельм переезжал из Нового Дворца в Потсдаме в Берлинский замок — гигантское здание в стиле барокко. Проходила ежегодная церемония вручения орденов Черного орла, затем, 27 января, — празднование очередного дня рождения монарха, после чего начинался сезон зимних балов. Кайзеровский двор представлял собой жалкое зрелище; сам Вильгельм признавал, что в сравнении с Лондоном или Веной Берлин производил впечатление «тоскливой пустыни». Это было следствием отчасти чрезмерно строгого этикета, отчасти — новизны роли Берлина как национальной столицы. Многие представители знати предпочитали более традиционные культурные центры, берлинские гостиницы оказывались заполненными юнкерами-провинциалами, блеска берлинскому свету они придать не могли.

Впрочем, блистать при дворе Вильгельма и Доны было и без того нелегко. Супруга кайзера, как уже отмечалось, была воплощением ханжества и манерности. Современные американские танцы были под строжайшим запретом, курение, алкоголь и даже еда вволю не слишком приветствовались. Угоститься чем Бог (вернее — кайзер) послал можно было только после того, как закончит трапезничать монаршая чета. Бывало так, что блюд хватало не для всех. Дети, которых сажали подальше от кайзера и императрицы, зачастую оставались голодными; выручали личные связи с кухонной обслугой. В отличие от своего дядюшки Вильгельм не был гурманом, не понимал толка ни в устрицах, ни в икре, предпочитал совсем простую пищу. Он не имел пристрастия к алкоголю, не терпел пьяниц, но порой снисходительно относился к возлияниям в дружеской компании, особенно во время «северных экспедиций».

Кайзер был не таким ханжой, как его супруга. Сьюзан Таунли как-то заметила, что юбка на статуе богини победы, венчавшей колонну Победы в Тиргартене, пожалуй, слишком коротка. Вильгельм через ее брата передал ей свое мнение: «Скажите леди Сьюзан, что моя Победа одета по моде». Тем не менее он был строгим ревнителем нравов, в чем пришлось убедиться и некоторым членам его семьи. Когда принц Иоахим Альбрехт увлекся какой-то актриской, сумевшей до того женить на себе одного немецкого барона (причем где, подумать только, это случилось — в лондонском пригороде Брикстоне!), влюбленный был тут же сослан в Юго-Восточную Африку. Принц вопреки приказу кайзера вернулся и вступил в законный брак с предметом своей страсти. Наказанием ему стало увольнение из армии.

Вильгельм мечтал превратить свою столицу в нечто достойное. По его распоряжению в центре Берлина было снесено немало старых зданий, на их месте были разбиты бульвары, пролегли трамвайные маршруты и возникли строения в романском и готическом стилях. Появилось много новых храмов, среди которых можно отметить те, что были воздвигнуты в память кайзеров Вильгельма и Фридриха, императрицы Августы, а также Гарнизонную церковь в Потсдаме. Эрнст Ине на самой оконечности Острова музеев построил музей кайзера Фридриха (ныне — музей Боде); это здание, задуманное как мемориал в честь отца Вильгельма, может с определенным основанием считаться лучшим творением архитектора. Ине получил заказ на строительство нового здания Национальной библиотеки, которое было закончено перед началом мировой войны.