Джайлз Макдоно - Последний кайзер. Вильгельм Неистовый

21 февраля из Лондона утешить сестру приехал принц Уэльский. В тот же день Бергман обнаружил присутствие раковых клеток в образцах удаленной ткани. Для Вальдерзее это стало поводом для торжества: «Порвана ткань лжи, сотканная этим лекарем-англичанином». Прибыл онколог по имени Куссмауль — он исследовал легкие Фрица на наличие метастазов. Кронпринц захотел взглянуть на прибывшую в Сан-Ремо английскую эскадру, но потерял сознание. Бергман сухо прокомментировал случившееся: «Это счет „два“ на пути к естественному концу».

Свара между светилами медицины приобретала характер театра абсурда. Маккензи отказался удостоверить правильность анализа, произведенного Бергманом, попутно выяснилось, что он вообще не знает, с какой стороны подходить к микроскопу, так как он никогда в жизни им не пользовался. Острый спор разгорелся по поводу того, какую дыхательную трубку надо вставить кронпринцу — английского или немецкого производства. Фриц сам выбрал немецкую. Маккензи не замедлил объяснить последовавшее воспаление низким качеством «тевтонского изделия»: оно якобы врезалось в ткань и повредило трахею. Возможно, новоиспеченного обладателя рыцарского достоинства снедала зависть к хирургу, который получил за свою операцию орден Гогенцоллернов.

Вскоре Маккензи взял реванш — сумел через Викки добиться увольнения Бергмана. Тут вмешался сам кайзер: он послал Бергману личное распоряжение оставаться в Сан-Ремо и ждать приезда своего внука, который в это время выехал в Карлсруэ на похороны своего двоюродного брата Людвига Баденского. Когда Вильгельм в начале марта прибыл на виллу «Зирио», мать вновь заподозрила заговор с целью умыкнуть ее супруга в Берлин. Вальдерзее отметил в своем дневнике: «Она вряд ли доступна доводам разума, настолько фанатично она предана идее, что у супруга не более чем легкое недомогание». Ассистент Вирхова, Вальдайер, дал посмотреть Вильгельму, как выглядят раковые клетки под микроскопом. Тот полюбопытствовал: «Вот эти маленькие штучки, которые я вижу, неужели это все от них?»

После отъезда сына Викки написала матери: «Я не услышала от него ни слова сочувствия или любви. Печально видеть, каким он стал высокомерным и какие непристойные мысли бродят в его голове! Это все из-за внушаемых ему идей, что не пройдет и года, как он станет кайзером. По крайней мере на этот раз он ни во что не вмешивался, так что можно сказать, что его визит особого вреда не причинил».

4 марта престарелый кайзер послал сыну распоряжение немедленно прибыть в Берлин. Должно быть, старик чувствовал, что его дни сочтены. Маккензи наложил вето: до наступления тепла кронпринца нельзя беспокоить. Раньше он не был так категоричен. Вместо Фрица 5 марта в Берлин отбыл Вильгельм.

В кругах придворной старой гвардии начали все больше задумываться над тем, что принесет с собой правление молодого императора: скорый уход в мир иной его деда и отца считался уже предрешенным. В ходе разговора между будущим канцлером Гогенлоэ и генералом фон Хойдуком, состоявшегося 7 марта, последний выразил мнение, что неминуем конфликт между Вильгельмом и Бисмарком. За Вильгельмом стоят определенные консервативные силы, которые преисполнены решимости вырвать власть из рук канцлера. «Это было бы некстати, — заявил Хойдук. — Но князь не пользуется популярностью, и ему будет трудно обеспечить себе поддержку общественного мнения». Если бы дело происходило в России, заметил в своей книге детский приятель Вильгельма, Паултни Бигелоу, можно было бы ожидать дворцового переворота — с такой ненавистью прусская аристократия относилась к Фрицу. Генерал Штош суммировал общее мнение: первый Вильгельм слишком стар, второй — слишком молод. «Как сильно мы будем ощущать этот разрыв в цепи!» — заявил он Вальдерзее.

Тот не разделял опасений. Менее чем за неделю до кончины престарелого кайзера он записал в своем дневнике, что мнения многих о молодом принце теперь, когда увеличилась вероятность его скорого прихода к власти, изменились к лучшему, и дал свой критический комментарий: «Говорят, он стал серьезнее, повзрослел и приобрел массу бог знает каких прочих достоинств, и главное — как быстро! Все это вранье! Это утверждают те люди, которые раньше плели против него интриги, а теперь надеются получить тепленькое местечко. Принц остался таким же, каким был всегда, правда, кое-чему он в последние месяцы научился».

Вильгельм между тем продолжал свою мрачную одиссею: с похорон — к постели одного умирающего, затем — другого. 7 марта, прибыв в Берлин, он обнаружил деда в белом одеянии с шотландским шарфом вокруг шеи. Кайзер ознакомился с письменным отчетом о состоянии сына. Силы быстро оставляли деда. Когда позднее в тот же день в замок прибыл Вальдерзее, Вильгельм отвел его в сторону, чтобы рассказать, как он «одновременно и тронут, и взволнован». В приемной перед кабинетом кайзера народу было больше, чем обычно. Предстоящий уход из жизни кайзера воспринимался всеми как-то спокойно: все-таки почти девяносто один год, пора… Писатель Фонтане оставил нелицеприятное описание толпы собравшихся на Унтер-ден-Линден берлинцев: «Дождь капал с зонтиков, люди стояли как кретины, тупо уставившись на двери дворца».

Следующий день кайзер провел в полудреме. Он принял Бисмарка, в разговоре с которым обронил свою известную фразу: «Мне некогда уставать». Подошедшему к его ложу внуку он произнес несколько фраз: «Я всегда был тобой доволен, ты всегда делал все хорошо… Веди себя разумно с царем… Ты же знаешь, какой он. Держись союза с Австрией, будь ему верен, это оплот мира… Храни его, но не бойся войны, если за правое дело». Неясно, осознавал ли он, к кому обращался — к сыну или внуку. Во всяком случае, и он, и Августа давно уже связывали свои надежды не с Фрицем, а с Вильгельмом. Принц не отходил от ложа умирающего. Августа, в кресле-каталке, держала его за руку. Затем речь кайзера стала бессвязной, он промолвил: «Ну хорошо, ну ладно… Аминь», — пробормотал что-то о французской армии. Присутствующих он более не узнавал.

Кайзеру предложили вина. Кто-то спросил, хорошо ли он себя чувствует. «За это не поручусь», — позволил себе пошутить умирающий кайзер. В семь часов вечера он попросил бокал шампанского, съел немного супа, поговорил о том, насколько Германия готова к войне (трудно сказать, шла ли речь о сегодняшнем дне или о войнах 1814–1815 годов, где он получил свое боевое крещение). В вечерних выпусках газет уже появилось сообщение о его кончине — несколько преждевременное. Внешне выглядело так, что он действительно уже умер, но он вдруг очнулся и внятно вымолвил: «Дайте мне кружку пива!» Ему дали воды. Он поморщился: «Что? Разве это можно тоже пить?» Он снова перестал различать присутствующих. К Бисмарку он обратился на ты, чего никогда ранее не делал.