Н Кальма - Заколдованная рубашка

Лючия радовалась про себя, что еще темно и не видно ее пылающих щек. Гарибальди теперь тоже знал ее тайну.

— Вот вернемся в лагерь, и я вызову его к себе, — продолжал генерал, — ведь ему еще не выдана его медаль…

— Его не придется и вызывать, — вмешался Лука. — Мои синьоры уффициале давно ждут генерала… Теперь ты можешь не бояться своего Датто, — шепнул он Лючии, не замечая, что обращается к ней на «ты». — Он тебе ничего уж не сделает. Мы его вывели на чистую воду!

— Что? — не расслышала Лючия.

Но ее перебил Гарибальди.

— Ты сказал, мальчик, что офицеры ждут меня? — спросил он удивленно. — Им нужен именно я? И срочно?

Лукашка кивнул и весь раздулся от собственной важности.

— Они ждут генерала, чтобы показать ему бумаги, которые мы все вместе нашли в пещере францисканца. Это здесь, неподалеку в горах, есть такая пещера, — прибавил он в виде пояснения. — Очень важные бумаги.

Он шепотом рассказал Лючии, как и когда Датто был уличен в измене. Однако девушка была так поглощена счастливой новостью — нашелся ее Алессандро, что ее почти не тронуло разоблачение Датто.

— Недаром я никогда ему не верила, — только и сказала она Луке.

Гарибальди между тем оглядывал нелепую маленькую фигурку в лакированных ботинках и кепи, сползавшем на самый нос. Выдумывает мальчишка, играет в какую-то фантастическую игру или за его словами кроется в самом деле что-то серьезное? «Бумаги, найденные в пещере Францисканца». Бог мой! Это звучит, как читанные давно, еще в детстве, дешевые авантюрные романы! Однако он сказал Агюйяру:

— В путь, Агюйяр! И поторопи лошадей. Нас ждут.

Через час в палатке Гарибальди происходило нечто вроде секретного совещания. Кроме самого Гарибальди, на постланных прямо на землю плащах сидели Сиртори, сухой, бледный, с хмурым взглядом маленьких глаз, и двое русских, тоже очень бледных от бессонной и тревожной ночи. Сиртори коротко доложил о находках в пещере и передал генералу бумаги. Потом повернулся к Мечникову:

— Подробности доложишь ты.

Мечников немного замялся.

— Расскажи все, — отчеканил Сиртори. — Генерал должен знать, кто находился рядом с ним.

Так впервые было произнесено имя Датто, впервые были перечислены все уличающие факты: сигналы в тумане и встреча с Лукой, поведение Датто на телеграфе, разговор Датто с бурбонским офицером на батарее и его исчезновение в пещере. И, наконец, донесения. Гарибальди слушал, поникнув головой. Для него это свидетельство измены было хуже любого поражения. Потом, засветив фонарь, он тщательно просмотрел и прочитал все, что офицеры принесли с собой. Александр и Лев видели глубокую морщину, прорезавшую красивый гладкий лоб Гарибальди, его сразу осунувшееся, постаревшее лицо.

— У меня есть докладные записки, писанные рукой Энрико Датто, — глухо сказал он, отрываясь от чтения. — Можно, разумеется, взглянуть, сличить. Он вздохнул.

Три офицера понимали, как мучительно было Гарибальди доставать эти записки из походной шкатулки, какого труда ему стоило развернуть их и положить рядом с найденными бумагами. А перед Гарибальди внезапно промелькнуло воспоминание о недавних крестинах. Глаза молодой матери… Такое радостное, полное глубокого значения начало ночи, и такой обескураживающий, страшный конец! Там — преданность, любовь, самоотверженность, здесь — низкое предательство, измена, злоба.

Он брезгливым жестом отодвинул от себя бумаги.

— Не знаю, — сказал он так же глухо. — Я не знаток в таких делах и плохо разбираюсь в почерках. По-моему, и похоже и не похоже. Некоторые буквы и цифры как будто писаны одним и тем же человеком, а другие сильно отличаются…

— Генерал, не можешь ли припомнить, какой рукой писал Датто тебе записки? — спросил Сиртори.

Гарибальди долго молчал, припоминая.

— Кажется, правой, — сказал он наконец. — Впрочем, я вспоминаю, он как-то говорил мне, что он левша и поэтому хорошо пишет и левой рукой.

— Что ж, вот и объяснение, — решительно сказал Сиртори. — Тебе он писал правой рукой, а Ланди и Манискалько — левой. Вот почему почерк и похож и не похож.

Гарибальди побледнел так, что в лице его не осталось и кровинки.

— Предатель будет наказан, — сказал он сквозь зубы. — Позвать его ко мне.

Агюйяр отправился передавать приказание. Офицеры поднялись было, чтоб уйти.

— Останьтесь, — сказал им Гарибальди. — Вы будете свидетелями этого суда.

Все снова сели на свои плащи. Сиртори подперся рукой, сделал вид, что дремлет. Александр и Лев с невольным чувством жалости наблюдали за Гарибальди. Минуты тянулись, как долгие часы. Наконец появился запыхавшийся Агюйяр.

— Генерал, его нигде не могут найти, — доложил он.

Мечников и Александр быстро переглянулись. Обоим одновременно пришла одна и та же догадка.

— Ну что ж, этим бегством он сам признал свою измену, — сказал, кривясь, Сиртори. — Если до сих пор и оставались какие-то сомнения, то сейчас уже все они исчезли.

— Отчего ты не арестовал его? — обратился к нему Гарибальди. — Ведь у тебя в руках были все улики.

— Именно потому, что и я и эти офицеры, — Сиртори кивнул на русских, — еще не были окончательно уверены, что Датто — предатель. И потом, я знал, что такие дела ты всегда решаешь сам, — прибавил он.

Мечников попросил разрешения сказать что-то.

— Мы видели Энрико Датто, когда направлялись к вам, генерал, — начал он. — Мы очень торопились и не успели даже почиститься после нашего похода в пещеру. Там, в пещере, очень заметная, особого цвета, красная глина. Датто видел нас и видел на нас следы этой глины. Видимо, он догадался, что мы были в пещере, и понял, зачем идем к вам.

— Все равно, рано или поздно он будет наказан, — повторил уже с полным самообладанием Гарибальди.

«Государь! Вопль „помогите“, раздавшийся в Сицилии, тронул мое сердце и сердца нескольких сот моих прежних солдат. Я не советовал моим братьям в Сицилии поднимать восстание; но с тех пор как они возмутились во имя представляемого Вами итальянского единства против постыднейшей тирании нашего времени, я не задумался стать во главе экспедиции. Если мы победим, я надеюсь, что Италия и Европа не забудут, что это предприятие было внушено самым великодушным порывом патриотизма. Если мы будем победителями, мне достанется слава украсить Вашу корону новою и, может быть, наиболее ценною из ее жемчужин, с тем единственным, однако, условием, что Вы никогда не позволите своим советникам передать ее чужестранцам, как было поступлено с моим родным городом».

Так писал королю Виктору-Эммануилу Гарибальди. Он помнил, что совсем недавно король и его министр Кавур отдали Франции его родной город Ниццу.