Н Кальма - Заколдованная рубашка

— Что вы, помилуйте, полковник Орланди! — пробормотал польщенный лейтенант.

Пучеглаз крякнул.

— Ну, амико, теперь я сам вижу, насколько выгоднее служить королю, заявил он самым серьезным тоном. — Подумать только: не прошло и недели, как этот вот раззолоченный левша был у нас капитаном Датто, а теперь гляди — полковник Орланди! Тут поневоле задумаешься, а не перейти ли и впрямь на службу к королю? Вдруг меня из сержанта Пучеглаза сразу пожалуют в герцоги Сфорца!

Покрасневший Датто сделал вид, что ничего не слышал. Он рылся в бумагах. Зато лейтенант, видимо, чувствовал себя как на иголках и беспокойно ерзал на своем месте.

Пучеглаз, как и Александр, понимал, что встреча с Датто здесь, в Палермо, означает для него и для обоих его товарищей конец, и конец без сомнения мучительный. Вон каким змеиным взглядом смотрит левша на синьора Алессандро… Но ни за что на свете не дал бы Пучеглаз врагу насладиться хотя бы минутой их слабости. Вот он и сыпал едкими остротами, а сам поглядывал на друзей: как они, не приуныли?

Однако Лоренцо мог быть спокоен: ни Александр, ни Марко Монти не выказывали и тени беспокойства. А Марко как будто рвался тоже что-то высказать.

— Ух, какой важный мундир! — с восторгом говорил Пучеглаз. — Сколько золота! Какие пуговицы, точно жар горят! Ради одного такого мундира, чтобы только покрасоваться в нем перед девушками, пойдешь и на подлость, и на измену! Конечно, бывает и так: заработаешь себе изменой мундир, а и он не поможет: не желает девушка с тобой знаться, и уж тут, сколько бы ни было у тебя золота, повернется она к тебе спиной…

Это был удар по самому больному месту.

Датто передернулся, махнул рукой тюремщикам:

— Ну-ка, заткните глотку этому весельчаку! Слишком уж он разговорился!

Оба тюремщика, хорошо знающие свое дело, мигом набросились на Пучеглаза, повалили его и засунули в рот что-то вроде кляпа.

— Какая подлость! — с отвращением сказал Александр. — Пользоваться тем, что человек безоружен…

Тюремщики тотчас бросили Пучеглаза и устремились к нему.

— Этого оставьте, — приказал Датто-Орланди. — С ним я сам побеседую.

Он обратился к офицерам:

— Мне известны двое из этих людей — вот этот крикун и задира, который лежит, по прозвищу Пучеглаз, и самый молодой, но и самый опасный русский. Третьего, бородатого, я не знаю.

— Ошибаетесь, синьор левша, — раздался вдруг голос «бородатого» Марко Монти. — Мы с вами старые знакомые.

Датто нахмурился:

— Что ты за вздор городишь? Я тебя и в глаза никогда не видел.

— Может, вы меня и не помните, синьор левша, да я-то вас хорошо запомнил, на всю мою жизнь, — продолжал Марко Монти. Он хлопнул себя по коленке. — И как это я сразу не догадался, дурак этакий! Слышу, кругом говорят: «левша», «левша», а мне и невдомек, что это тот самый левша, которого я давно заприметил!

Лицо Марко Монти оживилось, порозовело.

— Ну-ка, синьор, пошевелите мозгами да постарайтесь припомнить, где мы с вами встречались. Нет, не можете? Ну, тогда я сам вам скажу…

Тут Монти сделал такой жест, словно приглашал всех присутствующих послушать и подивиться тому, что он сейчас расскажет.

— Вот мой друг Пучеглаз, которому вы заткнули рот, сказал, будто полковничий мундир и золото дают за измену, — снова начал Монти. — Это святая правда. Я своими ушами слышал, что вы свое золото и нашивки получили за то, что предали честного, знаменитого в народе человека. Хотите знать, как и где это было? — Монти подвинулся ближе к Датто, и тюремщики тотчас же схватили его за плечи. — Да не хватайте меня, я хочу только сказать несколько слов вашему начальнику, — отмахнулся от них Монти.

Датто сделал знак, чтоб его не трогали.

— Вам, синьор, хорошо знакома дорожка в тюрьму Сан-Микеле в Риме. Вы там частенько бывали у коменданта и привозили ему новых жильцов. А я тогда был арестант-смертник, я столярил в квартире коменданта, и он меня ничуть не стеснялся: ведь меня должны были повесить — стало быть, сора из дому я бы не вынес… Ну, комендант и говорил при мне: «И ловкая же каналья, этот племянник кардинала, Орлани: служит и нашим и гарибальдийцам, сумел втереться и к тем и к этим в доверие». А однажды, когда я клеил в кабинете старое кресло, вы явились. Комендант вас спрашивает: «Небось неплохую награду вы получили за Пелуццо?» А вы засмеялись тогда и сказали: «Недурную. И вам что-нибудь перепадет, синьор команданте, если вы устережете до казни этого Пелуццо». Тут комендант стал говорить, что поставил в камере Пелуццо новые решетки, и вы обещали, что доложите о его усердии…

Марко Монти замолчал, задохнувшись от непривычно длинной речи.

В комнате наступила тишина. Тюремщики и офицеры боялись поднять глаза на Датто-Орланди, который сидел темный как ночь и машинально рвал на мелкие клочки лежащие перед ним бумаги.

Пучеглаз, лежа на полу с заткнутым ртом, вдруг стал весь дергаться, точно его душил смех, и выделывать в воздухе немыслимые антраша ногами. Видно, его так и распирало от удовольствия и злой радости.

Александр с омерзением думал о Датто. Значит, это он обрек на смерть благородного, доброго Пелуццо, значит, у него вырвали они с Александриной добычу… Но тут его мысли, естественно, обратились к «Ангелу-Воителю», и он совершенно в них погрузился, так что даже забыл, где находится. Очнулся он только от хриплого голоса Датто-Орланди.

— Уведите этого бандита да заприте его хорошенько, — приказал он тюремщикам. — Это опасный преступник. Вы слышали, он сам только что сознался: в Риме его приговорили к повешению. Но я вспомнил — он бежал из тюрьмы и, как мне передавали, присоединился к шайке Гарибальди. Теперь он от нас не уйдет.

Тюремщики вывели безмятежно улыбающегося Монти.

Датто обратился к офицерам:

— Вы только что выслушали здесь целый поток черной клеветы. Это был настоящий бред тупого, неграмотного и, видимо, очень злобного типа. Наверное, он когда-то действительно видел меня у моего давнего приятеля коменданта тюрьмы Сан-Микеле в Риме. Но в его темном, неповоротливом мозгу невинная наша беседа приняла уродливый вид. Надеюсь, вы не приняли всерьез все, что он тут наговорил? — прямо спросил он обоих молодых лейтенантов.

Младший из них, тот, что арестовал Александра, залился краской до самых ушей. Вид у него был самый несчастный.

— О, синьор полковник… Разумеется, синьор полковник… Все в совершенном порядке, синьор полковник… — бормотал он, совсем потерявшись.

Второй тоже мямлил что-то неразборчивое.

— А я вот всему, что слышал, верю. И не только верю, но готов сам под присягой утверждать, что человек этот говорил правду, а вы не только изменяете и предаете, но еще и лжете, лжете даже своим, — бесстрашно сказал Александр.