Н Кальма - Заколдованная рубашка

— Смерть, — в один голос сказали Пучеглаз и Лука.

— Смерть, — подтвердили Сиртори, Биксио, Орсини и другие офицеры.

— Ты слышал, что решили люди? — обратился Гарибальди к преступнику. Мы могли бы повесить тебя — так поступают со всеми предателями и убийцами, но мы хотим быть человечными до конца, и поэтому я, с согласия моих товарищей, приговариваю тебя к расстрелу.

— Исполнение приговора назначается на сегодня, ровно в полдень, прибавил Сиртори.

Все смотрели на Датто. Не скажет ли он хоть слово в свое оправдание, не попросит ли его помиловать, не раскается ли в содеянном?

Но Датто только побледнел как полотно, скривил рот и закричал каким-то заячьим голосом:

— Разбойники! Пираты! Вы еще ответите за это! Король накормит вами своих собак! Вы еще…

— Уведите его! — сказал страже Гарибальди.

И Датто, орущего, изрыгающего проклятия, почти вынесли на руках из зала суда.

Полдень. На колокольнях разными голосами говорят колокола: то густыми, как мед, то старчески дребезжащими, то разбитными и бойкими, точно кумушки в воскресный день. Лючия выходит на балкон и на минуту закрывает глаза — солнце обжигает ей лицо. Жар обрушивается на ее похудевшие плечи. Вот последний удар колокола — самого тяжкого, грозного, — и тотчас раздается сухой ружейный залп. Словно порох где-то подожгли. Лючия вздрагивает. Секунду она стоит, прислушиваясь. Все ее напряженное существо будто ждет еще чего-то. Но уже снова стоит тишина, и слышно, как жужжит зеленая муха, запутавшаяся в ранней паутине.

Лючия знает: только что, сию минуту, расстрелян Датто. Уже успел прибежать из суда и все рассказать Лука. Датто перед расстрелом плакал, валялся в ногах у Сиртори и молил сохранить ему жизнь. Так, на коленях, он, наверное, и принял смерть…

Мальчик, рассказывая, был полон мстительной радости: наконец-то Датто наказан за все свои преступления! Сам генерал Галубардо сказал, что он заслужил казнь!

Лука думал, что Лючия обрадуется смерти своего преследователя и убийцы Александра, но Лючия молча, с неподвижным лицом выслушала его и снова вернулась в дом. Ее не трогали сейчас ни казнь Датто, ни даже то, что Гарибальди — победитель, что он стал диктатором Палермо, что по его приказу населению продают дешевый хлеб и люди впервые за много лет поют и веселятся на улицах.

Все, все стало ей безразличным, кроме этой выбеленной прохладно-сумеречной комнаты, где на широкой деревянной кровати разметался, разбросал простыни юноша со спутанными волосами и блестящими, ничего не видящими глазами. Нет, он видел, но не Лючию, не ее нежные руки, подносившие ему питье, ледяные компрессы на лоб, а что-то свое, далекое. И все время он говорил, шептал по-русски. О чем-то просил, кого-то убеждал, быстро, без умолку, как будто хотел в эти последние остающиеся ему часы наговориться, наговориться всласть за всю жизнь.

Ах, как мечтала Лючия понять незнакомый северный язык, на котором говорил ее любимый! Только одно она понимала: когда Александр звал ту женщину с золотыми волосами. Это она твердо знала по выражению его лица, вдруг делающегося смиренным и страстным, по его молящему шепоту.

— Я ведь ни о чем не прошу… — шептал он. — Сашенька, ангел мой, а только одного хочу: быть подле вас, защищать вас, заботиться, быть вам опорой. И ваша рука чтоб была рядом… Нет, нет я не стану целовать, не бойтесь, мне бы только прохладу почувствовать. Ах, какая у вас нежная, прохладная рука… Прижаться бы к ней лбом, очень у меня лоб болит, говорил он вдруг жалобно, как маленький.

И Лючия сама готова была разрыдаться от этого жалобного голоса.

Иногда, вперив глаза в выбеленную стену, он воображал себя среди русских снегов, разговаривал с няней Василисой или с Мечниковым.

— Какой морозец славный! — говорил он, быстро перебирая руками простыню. — А снегу-то сколько навалило! Нет, няня, не три мне щеки, мне и так жарко. Давай лучше на санках… Эх, полетели, голубчики! Ты знаешь, Левушка, я быстрый, я все умею. И ты, пожалуйста, не смейся надо мной. Ты мне все пиши, а я буду старый и буду читать и радоваться…

И впервые в жизни он разговаривал с отцом так, как всегда мечтал, серьезно, доброжелательно, твердо:

— Нельзя, нельзя быть таким жестоким, mon pere. Люди хотят ласки, доброты. Все мы рождаемся свободными, счастливыми и только сами делаем наш мир тягостным и жестоким. Я вас прошу, батюшка, будьте ласковы к людям, ну, вот хоть к Никифору. И бумагу ему дайте, ту самую, пускай он тоже будет свободным… А уж я вас так любить буду, так почитать…

Вдруг он вскочил, прислушался:

— Едет! Она едет! Она сейчас будет здесь! — Поспешно и лихорадочно он начал приглаживать волосы, застегивать рубашку у ворота. — Она сейчас войдет! — повторял он.

Лючия, не понимавшая слов, сразу поняла, кого он ждет. В самом деле, залаял Ирсуто, и у дома остановилась коляска. Своей уверенностью Александр заразил даже девушку. Она задрожала и, сев у постели Александра, не сводила глаз с двери.

Вот на лестнице послышались шаги. Кто-то подымался. Все ближе, ближе… Лючия не выдержала, вскочила, подбежала к двери. И в ту же минуту дверь отворилась, и на пороге встал Гарибальди.

Он не заметил смятения, вызванного его приходом. Генерал был бледен и хмур. Усталые морщины перерезали его лоб. Он бросил быстрый взгляд на Лючию:

— Ты уже знаешь?

Девушка кивнула.

— И… не жалеешь о нем?

— О предателях не жалеют, — отвечала Лючия.

— Даже умереть не сумел достойно! — с отвращением вымолвил Гарибальди.

Он подошел к постели. Ему сразу бросились в глаза темные тени на веках Александра, его влажные волосы. Гарибальди столько раз видел на своем веку умирающих, что никогда не ошибался.

— А, это вы, генерал? — сказал вдруг ясным голосом и по-итальянски Александр, подавая руку. — Очень рад и польщен… Я ведь вас очень люблю, генерал, и очень горжусь, что иду рядом с вами… Но девочка, девочка… Он сморщился. — Как это ужасно — такой ребенок, и его зарезали! Зачем вы это допустили, генерал?.. Да, я совсем было забыл, — спохватился он и продолжал уже по-русски: — Сашенька, позвольте вам представить генерала Гарибальди. Ах да, я, кажется, ошибся, ведь вы же давно знакомы. — Он беспомощно уставился на Гарибальди.

— Кого это он зовет? — повернулся к Лючии Гарибальди.

— Женщину, которую любит, — отвечала Лючия.

— Как, разве не тебя он любит?

Лючия молча покачала головой.

— Сейчас это уже не имеет значения, — сказала она.

Гарибальди долго, молча смотрел то на нее, то на Александра. Потом спросил:

— Что сказал доктор?

— Что он не доживет до ночи.

Он снова помолчал.

— Ты останешься здесь, Лючия?

— Здесь.

Гарибальди поднялся. Он был печален и торжествен.