Н Кальма - Заколдованная рубашка

Теперь перед ним сидела совершенно другая, новая женщина. Страдающая, с печальным ртом и трогательно-беспомощным выражением глаз. Она не видела Верещагина и все перебирала и разглаживала рукой синеватый листок бумаги, лежащий у нее на коленях.

— Что случилось? — вырвалось у Верещагина. Он даже не поздоровался, так был поражен видом «Ангела-Воителя».

Она подняла глаза в темных кругах.

— Вот. Получила письмо. Из Палермо.

— От Левушки Мечникова? — с живостью спросил художник.

Она покачала головой.

— Нет. От Александра Есипова.

— А… — протянул художник. — Что же он пишет?

— Он умер, — сказала она просто. И вдруг легла головой на стол, сцепила руки. — Не могу… Не могу… Это я, я во всем виновата… Я его втянула… Это мы с Эсперанс познакомили его с Гарибальди, затеяли… Она задохнулась.

— Неправда, — твердо возразил Верещагин. — Этот мальчик с детства впитал в себя мечту о свободе. Я помню, мне Мечников говорил… Он рвался что-то настоящее делать для людей. Он так и положил себе — отдать жизнь за идею. И вас он полюбил оттого, что вы шли тем же путем. Я ведь все понимаю…

Александра Николаевна слушала его, глаза у нее были закрыты. Верещагин, мучаясь ее болью, подошел ближе, положил руку на горячее плечо.

— Голубушка моя, вы бы пошли прилегли. А то поплачьте, легче вам станет.

— Нет, не хочу. — Она подняла голову, выпрямилась, потерла руками щеки. — Что вы знаете о Палермо? Говорите! — потребовала она.

— Наверное, то же, что и вы, — отвечал, присаживаясь возле, Верещагин. — Гарибальди провозглашен диктатором. Королевские войска покинули Палермо, и весь народ праздновал их уход. Ланца подписал капитуляцию и после того, как честил Гарибальди «бандитом», «мятежником», стал величать его «генералом» и «превосходительством». Во всяком случае, теперь Гарибальди может смотреть на Сицилию, как на землю, входящую в состав «единой Италии». Да вот, я принес вам почитать речь Гюго, которую мне переслал Мечников, — прибавил Верещагин.

— А как он? Как его здоровье? — спросила чуть живее Александра Николаевна.

— Верно, ему на всю жизнь суждено остаться хромым, — сказал художник. — Он все еще в госпитале и, кажется, еще долго пролежит в постели.

— Знает он о… смерти Александра?

— По-моему, еще не знал, когда посылал мне письмецо, — отвечал Верещагин. — Тоже будет в большом горе, — заметил он осторожно. — Ведь они с Есиповым стали большими друзьями.

Александра Николаевна прижала к глазам платок.

«Слава богу, кажется, заплакала».

Но нет. Глаза сухие и блестящие.

— Так что же сказал о Гарибальди Виктор Гюго? Прочтите, — велела она.

Верещагин послушно вынул из кармана газету.

— «Что такое Гарибальди? — начал он. — Человек — и ничего более. Но человек в самом высоком смысле этого слова. Человек свободы, человек Человечности, vir, как сказал бы соотечественник его Вергилий. Есть у него армия? Нет. Только горсть волонтеров. Боевые припасы? Нет их. Порох? Несколько бочек. Орудия? Только взятые у неприятеля.

В чем его сила? Что доставляет ему победу? Что стоит за ним? Душа народов».

Александра Николаевна слушала механически, а сама думала о чем-то своем. Верещагин знал это по ее взгляду, погруженному в себя.

— Я поеду в Палермо, — внезапно сказала она.

— Зачем?

— Буду ходить за ранеными, помогать Гарибальди… Да мало ли дела… Мое место сейчас там.

Верещагин хотел возражать, отговаривать, но, посмотрев на «Ангела-Воителя», не посмел.

— Моретта! Море-етта-а!

Тишина. Ни звука в ответ. Даже колокольчика Моретты не слышно. Только эхо в горах возвращало голос Николо — задиристый и высокий, как у молодого петушка.

Мальчик звал и кричал, и чертыхался, и честил всякими обидными словами пропавшую корову.

— Рогатая вонючка, вот она кто! И непременно нужно ей, этой подлюге, забраться под самое небо, в самую недоступную чащу, в чертову глушь! Ищи ее, бегай, ломай ноги по скалам, снашивай последние чочи!.. Моретта! Моретта! У, паршивая корова! Вот если б жив был пес Джиджи, он уж давно нашел бы тебя и гнал теперь к дому, кусая за ноги.

Но беднягу Джиджи пристрелил тот мерзавец чернорубашечник, что пришел к ним в деревню вынюхивать и выспрашивать, куда подевались такие-то и такие-то парни. Ох, как испугался тогда Николо за брата, как испугалась мама! А вдруг фашист пронюхает, что Микеле ушел в горы, к партизанам! Он и то все время повторял: «Знаю я вас, хитрых дикарей! Всё таитесь по углам, всё говорите, что ничего не ведаете, только пасете скот да делаете сыр, никакой политикой не занимаетесь, а куда же, скажите, подевались все ваши молодые парни? Немцы их увели? Как бы не так! А кто напал на нашу комендатуру внизу, в селении? Кто взорвал машину с немецкими офицерами? О, мы из вас еще повытрясем все ваши тайны, не беспокойтесь!» И он ходил и ходил от одного дома к другому и все расспрашивал, а когда пришел к ним и Джиджи зарычал на него, он выхватил пистолет и пристрелил бедного пса. Николо тогда стоял и дрожал — так ему хотелось вцепиться в горло этому типу в черной рубашке, но мать шепнула: «Помни о наших. Ты их погубишь!» И Николо пришлось спрятать свою ненависть… Ох, отчего он все еще считается маленьким! Отчего не может, как Микеле, уйти в горы и сражаться с фашистами?!

Из-под черной войлочной шапчонки пот градом катился по лицу мальчика. Он уже давно сошел с тропинки и теперь прямиком продирался сквозь дубняк и заросли ежевики и держи-дерева все вверх, вверх, туда, где круглой лысиной вставала вершина горы. Колючки рвали его самодельную куртку, из-под ног катились камни, и приходилось то и дело перепрыгивать через мутные, пенистые ручьи. Была весна. Здесь, в горах, начинала чуть зеленеть низкая изумрудная трава, а выше, к перевалу, кое-где еще лежал снег, и чем выше подымался Николо, тем становилось холоднее. К тому же начинало смеркаться и облака все ниже нависали над горами.

— Моретта! Моретта!

Впереди, в мелком дубняке, треснула ветка. Николо устремился туда: «Ага, вот она где, беглянка! Сейчас я ее поймаю!» Он протиснулся вперед и вдруг столкнулся лицом к лицу с незнакомым человеком. Человек сидел на корточках у ручья и обмакивал в воду сухарь. Он был без шапки, светловолосый, обросший такой же светлой, как волосы, курчавой бородкой. И глаза у него были светлые, внимательные. Он смотрел на Николо и, видимо, ждал, что мальчик скажет или сделает.

Николо оглядел его запачканную, неопределенного цвета шинель, худые, стоптанные сапоги.

— Ищешь корову? — спросил человек. — Вон она, твоя корова, пасется в колючках.

Он сказал это на незнакомом Николо языке, но сказал это так выразительно и при этом показал на заросли держи-дерева чуть выше, у скалы, что Николо тотчас же понял. Он вскарабкался к скале и увидел Моретту. Черная корова преспокойно поедала побеги цикория, растущие между камнями.