Н Кальма - Заколдованная рубашка

— О, вот так разговор! — разочарованно сказал Николо. — Я думал, дядя Пьероне, ты и вправду умеешь говорить по-ихнему.

— А на каком же я говорил, по-твоему? — запальчиво отозвался Пьероне. — Говори с ним сам, если умеешь лучше. И что тебе нужно от него, скажи на милость! Что он русский, ты теперь знаешь. Что он ненавидит фашистов, как мы с тобой, как все наши, тебе ясно. Что ему у них несладко жилось — это по нему видно. Что он сбежал и его теперь ищут и надо парня сберечь — это тоже понятно. А что тебе еще от него надо?

И, говоря, старик так жестикулировал, что едва не наступил на очаг. Николай вовремя удержал его.

— А что с ним делать? — спросил Николо. — Мама не хочет, чтоб мы его держали здесь, в доме. Боится, что придут черные рубашки или немцы.

— С матерью я сам поговорю, — подумав, сказал Пьероне. — Она поймет, не может не понять. Русского надо подкормить, а через несколько дней, когда фашисты перестанут его искать, переправим его к нашим, в горы… Я слышал, будто там у них в одном из отрядов тоже были русские. Вот придет Анна, мы у нее спросим, правда ли это. Она должна знать.

— А кто его поведет к нашим? — спросил мальчик.

— Кто? Ты, конечно.

— Мама ни за что меня не пустит.

— Уф… твоя мама!.. — проворчал старик. — Когда она наконец поймет, что жизнь стала совсем другая…

Но, видно, Фламиния, мать Николо и партизана Микеле, начала уже кое-что понимать, потому что в тот же день она через младшего сына послала русскому домашнюю колбасу и еще одну головку сыра. И еще она велела Николо дать русскому что-нибудь из одежды Микеле: рубашку, старые чочи, штаны с кожаными наколенниками, шапку, и, когда Николай Дремин, ленинградский студент, надел все эти вещи, он как будто сразу преобразился. Не только внешне, но и внутренне он вошел в эту суровую бедную крестьянскую семью с ее горестями и заботами.

Он оглядел дом и пристройку, потом попросил у Николо топор, мотыгу, молоток. Наколол дров, залатал крышу, прорыл за домом канаву и отвел подальше ручей, который грозил вот-вот затопить пристройку. Чуть выше, на огороде, он вскопал землю. Николо, который сам весь день был занят то овцами и коровой, то домом, то уходом за матерью, был в восторге.

— Ты совсем как наш Микеле, делаешь всю его работу! — повторял он и бегал рассказывать матери, что и как сделал русский парень.

Старик Пьероне ходил вниз, в селение, «понюхать, чем пахнет», узнать, не ищут ли беглеца, посмотреть, как ведут себя немцы и черные рубашки. Ему сказали, что нацисты обшарили все дома в селении, ходили с собаками даже в горы, посадили под арест конвойных, которые сторожили пленного, но что уже два дня, как у них идет какая-то суета, сборы. Приехало несколько машин со стрелками, транспорт с консервами, привезли две горные пушки.

— Видно, сейчас им не до тебя, малый. Молись святой деве — своей заступнице, — сказал Николаю, вернувшись, старик. — Наверное, решили, что в горах ты и сам пропадешь с голоду и не стоит тратить на тебя время. Но куда собираются эти кровопийцы — вот что надо бы узнать!

В следующие дни все, казалось, было спокойно. Только раз или два снизу, из долины, донеслись выстрелы да однажды невдалеке залаяли собаки. Николай тотчас же забрался в нишу, Николо завалил его листьями, и до вечера беглец просидел в этом убежище.

С помощью еще не забытой медицинской латыни Николай начинал уже кое-что понимать по-итальянски. Маленький приятель все больше вводил его в жизнь своей семьи. Николай уже знал, что Пьероне — сосед и старый друг всех Плетти (это была фамилия Николо), что дочь Пьероне, Анна, девушка Микеле и, когда кончится война, она и Микеле собираются пожениться, что Микеле и многие парни из деревни ушли в горы и стали партизанами. Николо и сам рвался воевать, но старший брат строго-настрого приказал ему не оставлять мать и никуда не отлучаться надолго. С тех пор как отца увели черные рубашки и он пропал без вести, мать все болеет. То ноги, то руки отнимаются. Как же ее оставишь…

— Когда приходит Анна, я могу уйти на целый день, потому что она и обед сготовит, и подаст маме все, что нужно. Но Анна почти все время у наших ребят, в отряде. Она там у них и связная, и разведчик, и стряпуха, объяснил Николо русскому другу. — Девчонкам легче всюду бегать, они и сквозь игольное ушко пролезут, если нужно, — с завистью добавил мальчик.

Наконец однажды утром пришла Анна. Николай понял это по тому, что его маленький друг явился в пристройку сконфуженный и красный, бормоча себе под нос:

— А я почем знал, что вечером маме нужна грелка? Почему она сама мне ничего не сказала? Мне ж нетрудно было бы нагреть воды. А теперь честит меня на все лады: уж я и лентяй отпетый, и такой и сякой, и повернуться как надо не умею… Язык прямо как у змеи… Ох, уж эти девчонки, лучше с ними не связываться!

Николай представил себе Анну непременно крупной девушкой, громкоголосой, с командирскими ухватками. А пришла худенькая, загорелая девчоночка, очень немногословная, тихая и быстрая, как мышка.

Она тотчас быстро и бесшумно засновала из хижины в пристройку и обратно, и вскоре всюду запахло едой и дымком, чистыми простынями и какой-то душистой травой, которой она подмела полы. Пьероне и Николо долго шушукались с Анной, потом оба пришли к Николаю.

— Надо тебе отсюда уходить, руссо, — сказал старик, трогая сухой рукой руку Николая. — Анна говорит, что нацисты нагнали сюда горных стрелков, оцепляют все кругом, хотят изловить всех партизан. Наши ребята решили сниматься со своей стоянки, уйти дальше, за перевалы. Надо успеть переправить тебя к ним, покуда они еще не ушли.

— Анна слышала, будто в одном отряде есть твои, русские, — прибавил Николо. — Вот бы тебе встретиться с ними.

У Николая зашлось сердце. Всю его невозмутимость как рукой сняло: русские, свои, здесь! Он может их увидеть, вместе с ними опять сражаться!

— Когда пойдем? — спросил он.

Пьероне что-то сказал. Николай от волнения не понял.

— Анна велит идти сегодня же ночью, — объяснил Николо, — а то наши могут уже уйти. Ей хотелось бы самой повести тебя, но у нее поручение к товарищам в Сан-Капеле. Словом, я сам буду твоим проводником, — с гордостью сказал Николо и вдруг совсем по-детски прибавил: — А маме мы ничего не скажем, а то она меня не пустит.

В ту же холодную и, как назло, светлую лунную ночь они вышли в путь. И как не хотелось покидать теплую, освещенную желтым огоньком коптилки хижину! Но Николай шел по каменистой тропке, стараясь думать только об одном: скоро, скоро он увидит своих, русских, скоро услышит русскую речь!..

Зеленоватый холодный отблеск луны лежал на дальних и ближних вершинах, и только во впадинах и ущельях залегли черные тени. Оба — и беглец и его маленький проводник — шагали молча: и осторожность этого требовала, и сама ночь точно приказывала соблюдать тишину. Где-то в ночи кипел и бурлил горный ручей, цокали камушки, катясь из-под ног, да чуть поскрипывала на поясе Николо фляга с вином, которую дала им на дорогу мать.