Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах

— Все равно ее котенка скормят рыбам: с новорожденным младенцем за нее только полцены дадут, а без него — отличных денег стоит такая красотка, и до канарских плантаций ее вряд ли довезут — купят хозяйки лиссабонских притонов. Новорожденные ничего вообще не стоят. А утешить ее тут есть кому, начиная с капитана. Может, и тебе что-нибудь перепадет, — лукаво подмигнул матрос Христофору, видя, что тот не может оторвать глаз от девчонки с младенцем.

— Не разумею, почему на «негровозы» неохотно идет народ! — продолжил он. — Заплатят тебе здесь куда больше, чем на твоем «сахарнике». Я-то на сахарниках поплавал. Знаю. Escravos — куда выгоднее! Э, да ты и впрямь на navio negreiro первый раз, — потешался над ним Безносый, заметив, что Христофор сильно побледнел, когда к женщине подошел Сеньор Иуда, загородив ее своей лоснящейся, как китовый бок, потной спиной. — Ничего, привыкнешь, генуэзец! Они же только так, снаружи на людей походят, а на самом деле и не люди вовсе. Не Бог, а дьявол их сотворил по своему подобию. Неужели не видишь? И смрад от них какой — чуешь? Разве белый человек так смердит? — Христофор не успел ответить. — Доподлинно рассказывают, у себя в хижинах они поедают друг друга и даже детей своих, как дикие звери!

— И ты это сам видел? — брезгливо морщась, спросил Христофор.

— Сам не видел, не буду врать, но другие видели. И монахи-миссионеры рассказывали, Божьи люди, им-то можно верить! Да ты не бойся, вот побледнел, тебя здесь не съедят! — Безносый раскатился сухим, клацающим смехом, словно крабы щелкали клешнями.

Тут боцман проорал команду убрать большой парус. Христофор с облегчением взлетел по вантам и уже не видел, что случилось на палубе, только услышал короткий, словно чаячий, крик и всплеск.

Далеко внизу качалась палуба с лохматой, сжавшейся в черный комок девчонкой. Она обнимала себя за плечи, словно не знала, что делать с ненужными теперь руками, в которых не было ребенка, и, опустив голову, сжималась все сильнее, словно хотела уменьшиться и исчезнуть совсем. Не кричала, не плакала, и сверху виделась ему совсем маленькой. Он старался отвести взгляд и не мог…

Неожиданно девчонка распрямилась, запрокинула голову, словно звала кого-то на небе или призывала в свидетели, и тонко крикнула: Abena!

Христофор вздрогнул на мачте. И корабль ожил, зазвучал. Из преисподней трюмов понеслись сотни детских, заглушаемых деревянной обшивкой, голосов: Abena! Abena! Он думал: обыкновенные человеческие детские голоса, если не видеть…

Синьор Иуда угрожающе ступил к рабыне, щелкнул кнутом, но кто-то из надсмотрщиков остановил его: Иуда был неискусен, часто усердствовал, рассекал кожу на лицах и портил товар.

Прежде чем кто-либо успел что-то понять, негритянка молниеносно взнеслась на борт и с криком «АЬеnа!» слетела с «Бечаллы» прямо в море. Свободное, оно оборвало крик и равнодушно приняло ее…

Капитан долго еще орал и сам высек Сеньора Иуду за пропажу ценного экземпляра. Кровь лилась с его спины на выскобленную палубу, но негр перенес бичевание не шелохнувшись, без единого стона, с каким-то даже вдохновенным, отрешенным выражением. Оно очень напомнило Христофору выражения лиц флагеллянтов [251] От лат. flagellans — «бичующий». Последователь фанатичной религиозной секты, считающей самобичевание средством к спасению души. , которых он видел однажды в Севилье в пасхальной процессии.

Христофор спросил потом у Безносого, что это за слово кричала девчонка.

— Да имя это их, африканское. Может, это ее так звали, а может, щенка ее…

И Христофор с тревогой подумал: что, если у escravos все-таки могут быть души, как, видимо, есть свои имена?.. Несколько дней еще виделась на пустой палубе съежившаяся девчонка. Но вскоре забылась, — все вокруг вели себя так, словно все это было делом обычным, и Христофор уверился, что эти escraveiros, должно быть, знают какие-то неопровержимые доказательства нечеловеческой природы рабов, какие ему просто пока неизвестны, раз они так уверенно и спокойно делают свое дело. И он почувствовал себя лучше.

— Видишь, как оно бывает в нашем деле: зазевался надсмотрщик, допустил ошибку, и пара сотен реалов — рыбам на обед! А хороша была девка! Да ты не бойся, итальянец, в трюме достаточно еще тугих «коньос» на нашу долю! — подмигнул Безносый.

Караван прошел Лагош, и из-за мыса Сан-Винсенте показались три быстроходных нао, они явно шли наперехват: капитан флотилии бургундских корсаров был уверен, что из Африки этот португальский караван, кроме рабов, везет и золото. Может, так оно и было, Христофор не знал. Их «Бечалла» шла последней. Брызнули щепы: первое ядро разнесло корму, второе — основание мачты. Оглушенный Христофор почувствовал, как горько-соленая влага ворвалась в горло…

…Когда сознание вернулось, он понял, что сжимает мертвой хваткой весло.

…Желание выплыть, выжить — опустошило и без того оглушенную голову, спасительно вымыло из нее все мысли, кроме одной: «Только бы опять не беспамятство, тогда — конец!» Уже тише становились в ушах предсмертные вопли и треск рушащихся реев. Он сумел удержать и мокрое древко весла, и скользкий хвост уплывающего сознания.

Когда море требует жертвы, тело уже не слушается. Как во сне, когда нужно и хочешь бежать, а не можешь пошевелиться, так и здесь: руки и ноги становятся невыносимо тяжелыми, движения — все более медленными, пока их совсем не останавливает тяжелая mano de Neptuno — «Рука Нептуна». Об этом рассказывали на кораблях сумевшие вырваться из этой Руки счастливчики. И о том, что, идя ко дну, человек слышит пение, и знакомые голоса, и шум праздничной толпы, словно идет к людям.

Солнце сговорилось с водой ослепить его бликами — озорными, как жестокие дети. Он видел берег, деревья… И вдруг слабость во всех мышцах усилилась и берег исчез: в глаза словно прыснула ядовитых чернил каракатица. Стало темно и очень холодно. Из мглы нечетко проступило бледное лицо Ксеноса, и Христофор услышал:

— Ты только держись за весло, «крысенок», не отпускай!

— Прости меня, я ведь так и не похоронил тебя, Ксенос, и не отпели тебя, и гроба у тебя нет…

— Э, пустое! А все ж ушел я на дно, лежа на своей милой: «Пенелопа», ревнивица моя, так и не отпустила…

И откуда-то пугающе близко, над самым ухом, — другой, тонкий, словно детский голосок: «Ты свободен, Кристофорус. Свободен… И ждут острова и новое небо, и новая земля, и прежние уж не будут воспоминаемы…»

Если он доплывет, то родится заново. Эта соленая матка исторгнет его, слепого, оглушенного, нового.

«…Земля…» — дрожали черные губы.

Биографы Колумба не знают, как пришлось Христофору добираться от Лагоша до Лиссабона. Потому что сам кастильский адмирал не особенно об этом распространялся в своих мемуарах. И понять его можно.