Ханна Арендт - Истоки тоталитаризма

Неспособность воспринять всерьез то, что говорили сами нацисты, вполне объяснима. Вряд ли в современной истории можно найти нечто более раздражающее и озадачивающее, чем утверждение о том, что при всех огромных нерешенных политических вопросах нашего столетия именно такая кажущаяся мелкой и незначительной проблема, как еврейская проблема, обладает сомнительной честью быть пусковым механизмом всей этой дьявольской машины. Подобные разрывы между причиной и следствием бросают вызов нашему здравому смыслу, не говоря уже о вызове чувству равновесия и гармонии у историка.

Будучи сопоставлены с самими событиями, все объяснения антисемитизма выглядят так, как будто они были поспешно и наугад изобретены, с тем чтобы сокрыть нечто, несущее огромную угрозу нашему чувству меры и нашей надежде на здравомыслие.

Одним из таких поспешных объяснений было отождествление антисемитизма с воинствующим национализмом и его ксенофобными взрывами. К несчастью, на самом деле факты показывают, что современный антисемитизм рос в той мере, в какой шел на спад традиционный национализм, и достиг он своей кульминации в тот момент, когда рухнула европейская система национальных государств с ее неустойчивым равновесием сил.

Уже отмечалось, что нацисты не были просто националистами. Их националистическая пропаганда была адресована попутчикам, а не убежденным членам движения. Последним, напротив, никогда не дозволялось утрачивать последовательно наднационального подхода к политике. У нацистского «национализма» много общего с националистической пропагандой недавнего времени в Советском Союзе, где она также используется только для того, чтобы дать пищу предрассудкам масс.

Нацисты питали подлинное и никогда не подвергавшееся сомнению презрение к узколобости национализма, провинциализму национального государства. Они вновь и вновь повторяли, что их «движение», интернациональное по своим целям, как и большевистское движение, важнее для них, чем всякое государство, которое необходимо будет связано с какой-либо определенной территорией. И не только нацисты, но и 50 лет истории антисемитизма свидетельствуют против отождествления антисемитизма с национализмом. Первые антисемитские партии, сложившиеся в последние десятилетия XIX столетия, были также среди тех, кто первыми стали объединяться в международном масштабе. С самого начала они созывали международные съезды и стремились к координации своей деятельности во всемирном, по крайней мере всеевропейском, масштабе.

Определенные общие тенденции, такие, как совпадение упадка национального государства и рост антисемитизма, вряд ли можно удовлетворительно объяснить посредством какого-либо одного основания или причины. В большинстве подобных случаев историк сталкивается с чрезвычайно сложной исторической ситуацией, применительно к которой он почти свободно — а это значит неся потери — может выделить какой-либо один фактор в качестве «духа времени». Существуют, однако, несколько полезных общих правил. С точки зрения наших целей наиболее ценным является великое открытие Токвиля («L'ancien regime et la Revolution». Кн. 2. Гл. 1) относительно причин яростной ненависти, испытываемой французскими массами к аристократии в период, когда вспыхнула революция, ненависти, которая побудила Бёрка заметить, что революцию больше занимала «ситуация дворянина», чем институт королевской власти. По Токвилю, французский народ ненавидел аристократов, утрачивающих власть, более чем когда-либо, именно потому, что быстро происходившая утрата ими реальной власти не сопровождалась сколько-нибудь заметным снижением их богатства. Пока аристократия обладала значительной юридической властью, ее не только терпели, но и уважали. Когда дворяне утратили свои привилегии, в том числе привилегию эксплуатировать и угнетать, люди стали воспринимать их как паразитов, не выполняющих какой-либо реальной функции в управлении страной. Другими словами, ни угнетение, ни эксплуатация сами по себе никогда не являются главной причиной возмущения. Богатство вне связи с определенной очевидной функцией воспринимается как нечто гораздо более нетерпимое, поскольку никто не может понять, почему его следует терпеть.

Антисемитизм достиг своей высшей точки тогда, когда евреи сходным образом утратили свои общественные функции и свое влияние и у них не осталось ничего, кроме их достояния. Когда Гитлер пришел к власти, немецкие банки были уже почти judenrein (а ведь именно здесь евреи занимали ключевые позиции в течение более чем ста лет), а немецкое еврейство как целое после долгого периода устойчивого роста и в плане социального статуса, и в плане количества клонилось к упадку столь быстро, что статистики предсказывали его исчезновение через несколько десятилетий. Статистика конечно же не обязательно отражает реальные исторические процессы, тем не менее следует отметить, что с точки зрения статистики преследование и уничтожение евреев нацистами могло выглядеть как бессмысленное ускорение процесса, который должен был свершиться в любом случае.

Это же верно и относительно почти всех западноевропейских стран. История Дрейфуса возникла не во времена Второй империи, когда Французское еврейство было в зените своего процветания и влияния, а в условиях Третьей республики, когда евреи почти исчезли с наиболее важных позиций (хотя и не ушли с политической сцены). Австрийский антисемитизм приобрел сильный накал не в правление Меттерниха и Франца Иосифа, а в послевоенной Австрийской республике, когда было совершенно очевидно, что вряд ли какая-нибудь иная группа столь же много потеряла во влиянии и престиже вследствие исчезновения Габсбургской монархии.

Преследование лишенных силы или утрачивающих силу групп является не очень приятным зрелищем, однако оно проистекает не только из человеческой низости. Заставляет людей подчиняться или терпеть реальную власть и в то же время заставляет ненавидеть тех, кто, обладая богатством, не обладает властью, рациональное инстинктивное понимание того, что власть выполняет определенную функцию и вообще приносит какую-то пользу. Даже эксплуатация и угнетение все же заставляют общество функционировать и устанавливают какой-то порядок. Лишь богатство без власти или отстраненность, не являющаяся определенной политической линией, ощущаются — поскольку они разрывают все связи между людьми — как нечто паразитарное, бесполезное, отталкивающее. Богатство, которое не эксплуатирует, означает отсутствие даже того отношения, что существует между эксплуататором и эксплуатируемым, а отстраненность, не являющаяся политической линией, не предполагает даже минимальной заботы угнетателя об угнетенном.