Ханна Арендт - Истоки тоталитаризма

Антисемитизм впервые вспыхнул в Пруссии непосредственно после нанесенного в 1807 г. Наполеоном поражения, когда «реформаторы» изменили политическую структуру таким образом, что дворянство лишилось своих привилегий, а средние классы выиграли свободу для своего развития. Эта реформа, эта «революция сверху», преобразовала полуфеодальную структуру прусского просвещенного деспотизма в более или менее современное национальное государство, последним шагом развития которого стало образование Германской империи в 1871 г.

Несмотря на то что большинство берлинских банкиров того времени были евреями, прусские реформаторы не потребовали от них сколько-нибудь значительной финансовой помощи. Откровенные симпатии со стороны прусских реформаторов, их приверженность делу эмансипации евреев были следствием новых условий: равенства всех граждан, упразднения привилегий и введения свободной торговли. Реформаторы не были заинтересованы в сохранении евреев как евреев в каких-то специальных целях. Их ответ на рассуждения о том, что в условиях равенства «евреи могут перестать существовать», непременно был. бы следующим: «Ну и пусть. Какое это имеет значение для правительства, которое желает лишь, чтобы они стали хорошими гражданами?» [58]Эмансипация к тому же относительно мало затронула евреев, поскольку Пруссия только что утратила восточные провинции с их многочисленным и бедным еврейским населением. Указ об эмансипации 1812 г. коснулся только тех групп состоятельных и преуспевающих евреев, которые уже и так были наделены большинством гражданских прав и которые могли многое потерять в своем общественном статусе вследствие всеобщего упразднения привилегий. Для этих групп эмансипация означала немногим больше, чем общее юридическое подтверждение status quo.

Однако симпатии прусских реформаторов к евреям были не только логическим следствием их общих политических устремлений. Когда почти десятилетие спустя и в разгар поднимающегося антисемитизма Вильгельм фон Гумбольдт заявил: «Я в действительности люблю евреев, только en masse; en detail я скорее избегаю их», [59]то этим он, разумеется, противопоставил себя преобладающей моде, в соответствии с которой благоприятственно относились к отдельным евреям и презирали еврейский народ. Как подлинный демократ, он стремился освободить угнетенный народ, а не наделять привилегиями отдельных индивидов. При этом такие воззрения были в духе традиции старых прусских правительственных чиновников, чьи последовательные устремления на протяжении всего XVIII столетия к тому, чтобы обеспечить евреям лучшие условия существования и получения образования, неоднократно отмечались. Поддержка с их стороны была связана не только с экономическими или государственными соображениями, но и с естественной симпатией к единственной социальной группе, которая одновременно находилась и вне тела общества, и в сфере государства, хотя и по совершенно различным причинам. Создание гражданской службы, лояльной по отношению к государству и не зависимой от изменений в сфере управления, порвавшей к тому же свои классовые связи, было одним из выдающихся достижений старого прусского государства. Эти чиновники играли решающую роль в Пруссии XVIII в. Они были действительными предшественниками реформаторов. Они оставались становым хребтом государственной машины в течение всего XIX столетия, хотя и уступили после Венского конгресса значительную часть своего влияния аристократии. [60]

В отношении реформаторов и особенно в указе об эмансипации 1812 г. весьма любопытным образом проявились особые интересы государства, связанные с евреями. Прежнее открытое признание их полезности именно как евреев (Фридрих II Прусский, узнав о возможном массовом обращении иудеев в христианство, воскликнул: «Я надеюсь, что они не проделают такую дьявольскую штуку!») [61]исчезло. Эмансипация была дарована во имя определенного принципа, и всякая ссылка на особые услуги евреев в соответствии с духом времени была бы воспринята как святотатство. Специфические условия, которые привели к эмансипации, хотя они и были известны всем, кто имел к этому отношение, сейчас не упоминались, как если бы они были большим и ужасающим секретом. Сам указ, со своей стороны, воспринимался как последнее и в известном смысле самое блестящее достижение при переходе от феодального государства к национальному государству и обществу, в котором отныне не будет каких-либо особых привилегий.

К числу естественных резких реакций со стороны аристократии — класса, наиболее пострадавшего в результате этого процесса, следует отнести стремительный и неожиданный всплеск антисемитизма. Людвиг фон дер Марвиц, наиболее активный выразитель ее мнений (весьма заметный среди создателей консервативной идеологии), представил правительству пространную петицию, в которой заявлял, что евреи теперь будут единственной группой людей, пользующихся особыми преимуществами, и говорил о «превращении старой, вызывающей благоговение Прусской монархии в новое вздорно-никчемное иудогосударство». Политическая атака сопровождалась социальным бойкотом, который буквально за ночь изменил облик берлинского общества. Ведь аристократы были одними из первых, кто установил дружеские социальные отношения с евреями и сделал в начале века знаменитыми те салоны, где хозяйками были еврейки и где в течение короткого периода собиралось действительно смешанное общество. В известной мере такое отсутствие предрассудков было на самом деле результатом услуг, предоставлявшихся еврейскими ростовщиками, которых в течение столетий отстраняли от всех крупных деловых сделок и для которых единственная возможность вести дела заключалась в предоставлении экономически непродуктивных и незначительных, но важных в социальном отношении займов людям, тяготевшим к тому, чтобы жить не по средствам. Тем не менее примечательно, что социальные отношения сохранились и тогда, когда абсолютные монархии с их более мощными финансовыми возможностями заставили уйти в прошлое как дело предоставления частных займов, так и фигуру отдельного мелкого придворного еврея. Естественной реакцией дворянина на утрату ценного источника помощи в стесненных обстоятельствах было стремление жениться на еврейской девушке, имеющей богатого отца, а не ненависть к еврейскому народу.

Взрыв аристократического антисемитизма не был и результатом обострения конфликтов между евреями и дворянством. Напротив, они находились в общей инстинктивной оппозиции к новым ценностям средних классов, причем она проистекала из очень схожих источников. В еврейских семьях, так же как и в дворянских, индивид рассматривался прежде всего как член семейства, его обязанности определялись в первую очередь семейством, которое было важнее жизни и достоинства индивида. И евреи, и дворяне были анациональны, они были европейцами вообще. И евреи, и дворяне понимали образ жизни друг друга, в рамках которого национальная принадлежность была чем-то вторичным по отношению к лояльности своему семейству, в большинстве случаев разбросанному по всей Европе. И те и другие разделяли представление, что настоящее — это всего лишь малозначащее звено в цепи прошлых и будущих поколений. Антиеврейские либеральные литераторы не преминули указать на такое любопытное сходство принципов и пришли к выводу о том, что от дворянства можно избавиться, только избавившись сначала от евреев. И такой вывод был сделан не в силу еврейско-дворянских финансовых связей, а потому, что и те и другие воспринимались как препятствие на пути подлинного развития той «данной от рождения индивидуальности», той идеологии самоуважения, которую либералы из средних классов использовали в своей идеологической борьбе против теорий, связанных с понятиями происхождения, рода и наследия.