Борис Григорьев - Повседневная жизнь российских жандармов

Вернувшись в столицу в 1881 году, он принял участие в работе так называемой «Священной дружины» [67] Добровольное общество содействия Департаменту полиции в деле борьбы с терроризмом и революцией. , выполняя ее задания в Париже. Его заслуги на этом поприще были достойно оценены, и в июне 1883 года он был зачислен в штат Министерства внутренних дел с откомандированием «для занятий в Департаменте полиции» под руководством Судейкина. В качестве его помощника Рачковский принимал участие сначала в допросах Дегаева, а затем в конспиративных встречах с ним, в ходе которых у него, кстати, сложилось устойчивое мнение о том, что тот не заслуживает доверия, о чем он не преминул поделиться с директором Департамента полиции В. К. Плеве, но последний не поддержал его в этом мнении. Рачковский, однако, упорно настаивал на своей версии и в итоге оказался прав.

Через месяц после убийства Судейкина его ученик Рачковский был направлен в Париж для разработки проживавшей там жены Дегаева с перспективой выхода на самого убийцу. Выйти на след Дегаева ему не удалось, но зато он выявил квартиру, в которой проживал Тихомиров, и создал условия для организации за ним филерского наблюдения. Несмотря на относительный неуспех этой миссии, его работа была оценена начальством положительно и дала повод новому директору Департамента полиции П. Н. Дурново решить вопрос о создании в Париже Заграничной агентуры, руководителем которой в 1884 году был назначен Рачковский, «…как человек довольно способный и во многих отношениях соответствующий этому назначению [68] На посту руководителя Заграничной агентуры Рачковский проработает до 1902 года. Мы еще вернемся к этой личности, а пока ограничимся тремя эпизодами, имеющими прямое отношение к той роли, которую он сыграл в деле Тихомирова. ». Через имевшихся у него в революционной эмигрантской среде секретных сотрудников Рачковский взял в активную агентурную разработку Тихомирова и 2 февраля 1887 года сообщил в Департамент полиции, что от него «последовал ряд хвастливых задорных уверений его друзьям в том смысле, что он, Тихомиров, несмотря ни на какие потери, никогда, пока он жив и безопасен, не допустит „Народной воле“ сойти с ее передового места в революционном движении». Тем не менее Рачковский, вероятно, знал Тихомирова лучше, нежели тот самого себя, а потому был оптимистически настроен и докладывал П. Н. Дурново: «Путем принятых мною мер, я довел вначале Тихомирова буквально до бешенства, которое вскоре затем сменилось полным упадком как умственных, так и физических сил… При таком положении дела, несомненно, должно наступить, наконец, то время, когда русское правительство может получить в свое распоряжение этого цареубийцу не какими-либо рискованными средствами, а вполне легально…»

22 марта 1887 года он доносил в Департамент полиции: «Революционер этот действительно не выходит из своего крайне подавленного состояния и даже раздражается, когда ему заявляют о необходимости предпринять что-нибудь или приглашают на собрания для обсуждения „мер“ по этому поводу… Доведя Тихомирова до такого состояния, то есть разрушивши его исключительный революционный авторитет и поселив в нем недоверие к собственным силам, я считаю совершенно оконченной свою задачу по части деморализации и морального воздействия на него…»

Летом 1888 года Рачковский через своих секретных сотрудников узнает о том, что морально-нравственный кризис, переживаемый Тихомировым, достиг своего апогея: он готов порвать с революционным движением и обратиться к царю с прошением о помиловании и разрешении вернуться в Россию. Наконец наступил момент, когда он мог выйти из тени и вступить в прямой контакт с революционером, воля которого к сопротивлению, благодаря его «активным мероприятиям», была полностью подавлена.

8 сентября 1888 года Тихомиров записывает в своем дневнике: «Был в консульстве вчера. Там встретил так называемого Леонова Петра Ивановича. Был у него от двух до четырех с половиной. Оставил у него свое прошение. Сказал прийти сегодня утром. Очень интересный и даже симпатичный человек». И это пишет когда-то «обло и озорно» рычавший «Тигрыч»?

Встречи и переговоры Тихомирова и Рачковского, выступавшего в них под фамилией Леонова, продолжались до 12 сентября 1888 года, когда был составлен окончательный вариант прошения и обсуждены все условия «добровольной» капитуляции народовольца перед царизмом. Было бы наивностью утверждать, что главную роль в ренегатстве Тихомирова сыграли «активные мероприятия» Рачковского. Они смогли принести свой выдающийся результат лишь потому, что упали на вполне взрыхленную и подготовленную почву: полное разочарование в терроризме как основном методе политической борьбы совпало у Тихомирова с морально-нравственным кризисом, последовавшим за сокрушительным разгромом его детища — «Народной воли» и ошеломляющим предательством Дегаева, унесшим жизни многих его товарищей по партии, а также с личными переживаниями, вызванными серьезной болезнью ребенка. В комплексе все это привело к полному душевному коллапсу и смене идеологических вех, превративших некогда несгибаемого революционера-террориста в апологета самодержавия.

Тем не менее надо отдать Тихомирову должное: от полного морального падения и духовного разложения личности он смог уберечься, открыто объявив о том, что он кардинально меняет свои взгляды. Однако стать секретным сотрудником Департамента полиции и выдавать своих товарищей, как это сделали народовольцы И. Ф. Окладский и Н. П. Стародворский, «Тигрыч» твердо отказался. У него хватило также личного мужества, чтобы признать, хотя бы и частично, что растиражированные им в его статьях инсинуации Дегаева в отношении директора департамента В. К. Плеве, желавшего якобы из карьеристских соображений физического устранения министра внутренних дел графа Д. А. Толстого руками Судейкина и Дегаева, были не чем иным, как беспардонной и наглой ложью.

8 августа 1888 года в Париже он записывает в своем дневнике: «Сегодня послал В. К. Плеве свою брошюру и письмо следующего содержания». Речь идет о его брошюре «Почему я перестал быть революционером». В длинном письме, объясняющем причины его разрыва с революционным движением, наше внимание привлекли следующие строки, в которых Тихомиров хотел «…высказать свои глубокие сожаления по поводу вины» перед Плеве и самим собой: «По всей вероятности, Вы не знаете этого случая. Дело в том, что в одной своей статье в издававшемся некогда „Вестнике „Народной воли““ я позволил себе опубликовать переданный мне рассказ о Вашем будто бы разговоре с полковником Судейкиным о покушении террористов на жизнь гр. Толстого. Тогда я верил этому рассказу, впоследствии понял, что он простая тенденциозная ложь, которые тысячами сочиняются о всех высокопоставленных лицах. Но, во всяком случае, опубликование этого рассказа составило несомненный литературный донос на Вас. Никаких оправданий для себя не имею, кроме разве того, что это был единственный случай, когда политическая вражда довела меня до поступка, которого я принужден стыдиться». Отдавая должное запоздалому, но все же вынужденному раскаянию Тихомирова, не можем не заметить, что, признав ложность дегаевских утверждений в отношении Плеве и свою несомненную вину в их публичном тиражировании, он все же уклонился от того, чтобы распространить свое раскаяние и на инсинуации Дегаева в отношении Судейкина. Хотя по логике вещей, сказав «а», надо было продолжить каяться и сказать «б». Не хотелось бы плохо думать о Тихомирове, но невольно приходишь к мысли о том, что в этом частичном, ограниченном и вынужденном признании и раскаянии он руководствовался не только душевно-нравственными переживаниями, но и практическим расчетом: ведь директор Департамента полиции Плеве мог сыграть существенную роль в рассмотрении его прошения о помиловании, а жандармский подполковник Судейкин был мертв и никак не мог повлиять на исход его дела. Да и утверждение его о том, что «это был единичный случай», когда по политическим соображениям он вступил в сделку со своей совестью, явно не соответствует истине [69] Кажется, чего уж проще: и сам Тихомиров покаялся, и письмо его к Плеве с признанием своей вины было опубликовано на страницах советских изданий в 20-е годы, а советская и современная историография все продолжает закрывать на это глаза и с упрямством, достойным лучшего применения, тиражирует новые грязные потоки дегаевской лжи на Плеве и Судейкина. Сошлемся лишь на один, особенно поразивший нас пример. Уважаемый нами Ф. М. Лурье направляет такие гневные филиппики в адрес Плеве: «Восхищение же Плеве содружеством Судейкин — Дегаев происходило еще и оттого, что они, как ему казалось, для него старались освободить кресло министра внутренних дел. Когда же нереализованный план убийства Толстого приобрел огласку, Плеве не только удалось удержаться в правительстве, но и возвыситься. Через 21 год Плеве будет убит при участии провокатора Азефа именно так, как желал когда-то сам устранить Толстого. Почти четверть века Плеве успешно разлагал русские полицейские службы. Не покровительствуй он дегаевщине, быть может, не появился бы и Азеф. Бомба Е. С. Созонова, направленная Азефом, прервала жизнь В. К. Плеве, этого полицейского исчадия, ведавшего, что творит, лишь не ведавшего, чем дело его рук обернется». Революционного (недопустимого для историка) пафоса в формулировках много, а исторической правды, к сожалению, маловато! .