Саул Боровой - Еврейские хроники XVII столетия. Эпоха «хмельничины»

Тут же следует привести чрезвычайно любопытную цитату из хроники «Врата покаяния», ясно показывающую, что автор понимал, какие различные прослойки были среди повстанцев, поднявшихся на борьбу с панством, понимал, что в антимагнатском лагере имел место блок этих сил.

«Почему злодеи успели в своем замысле? Они соединились с татарами, с которыми враждовали, теперь они объединились со своими врагами — бичом королевства польского. Так татары соединились с жителями городов, с обитателями лесов, владеющими загонами скота (по-польски это называется „хутора“); и начало сборищ было положено жестокосердными людьми, живущими сотнями по лесам на границах татарских земель и промышляющими охотой на зверя и птицу и рыбной ловлей [59] Казаки. , и они, все как один, предались военачальнику Хмелю, когда тот был в крепости на одном из островов реки Днепра, называемом „Сулимград“ (к ним присоединились также селяне). Таким образом, вся чернь (am haorez), даже жители деревень участвовали много лет в заговоре, и среди них не было доносчиков. Поэтому они одержали верх и победили» [60] «Врата покаяния», стр. 33. .

«Послание» Саббатая Гакогена, в котором, в соответствии с его официальным назначением, особенно подчеркнута политическая лояльность по отношению к королевской власти, «причиной всех бедствий» считает «изменивших своей присяге» презренных и низких православных бунтовщиков и разбойников, прозываемых казаками. Правда, он сейчас же замечает, что к казакам присоединились и «крестьяне, виноградари [61] Виноградари, конечно, попали только в порядке библейской стилистической реминисценции. и землепашцы» [62] «Послание», стр. 134. . Но характерно для выдержанности его политической позиции то, что крестьяне в его изложении восстают не против панов, а «против короля, его вельмож и вассалов» [63] Там же. .

Автор «Плача» Саббатай Гакоген, как отмечалось, не был непосредственным наблюдателем событий. Своим произведением он преследовал исключительно морально-религиозные задачи. Но мы и у него встречаем несколько замечаний, свидетельствующих о том, что он составил себе, хоть и чрезвычайно примитивное, но весьма близкое к истинному представление о движущих силах восстания. Так же как и другие хронисты, он знает, что среди восставших было большое число крепостных [64] «Плач», стр. 210. , и понимает, что это обстоятельство должно было придать особенную ожесточенность борьбе. Современник и сам являющийся одной из жертв тридцатилетней войны, он хорошо знает ужасы войны, но восставшие крестьяне представляются ему куда страшнее отрядов ландскнехтов: «Стрелки и казаки собрались, словно пчелы, и с ними — бывшими крестьянами и крепостными — ни о чем никак нельзя было договориться» [65] Там же, стр. 203. . А в другом месте эта мысль высказана еще более четко: «О, как страшно, когда рабы восстают против своих господ. Ведь с ними немыслимо ни столковаться, ни сговориться. Им ведь только рубить и колоть» [66] Там же, стр. 205. . Нужно ли отметить, что эти фразы с максимальной выразительностью определяют и собственное отношение автора «Плача» к событиям?

Кстати, с почти аналогичной и весьма выразительной характеристикой событий мы встречаемся в одном произведении еврейской богословской литературы начала XVIII в., Яков Шапиро, автор комментария на сказочные «агадические» части талмуда, отмечал в предисловии, что родом он с «Украины, которая всегда была просторной и прекрасной страной, их дома [67] Из контекста не ясно, имеет ли автор в виду только евреев или вообще все население страны. были полны всякого добра… во время ниспосланного несчастья я был ребенком 6–7 лет… тогда восстали рабы и стали властвовать над своими господами» [68] «Ohel Jaakob». — Frankfurt а. M., 1719 (предисловие). .

«Философия истории» большинства еврейских хронистов «сняла» для них не только проблему отдаленных предпосылок «хмельничины». Их не занимает даже выяснение ближайшего повода возникновения событий. Все еврейские хронисты начинают свое изложение непосредственно с первых «бедствий» — с начала реализации «приговора небес».

Исключением и в данном случае является Ганновер. Он посвятил много внимания вопросу о непосредственной причине выступления Богдана Хмельницкого. Нужно также отметить, что версия, предлагаемая им, весьма существенно расходится с украинской и польской летописной традицией. В то время как для польских и украинских хроник исходной точкой «хмельничины» является конфликт, возникший между Хмельницким и Чигиринским под старостой Чаплинским, Ганновер (допуская бесспорную ошибку) рассказывает о столкновении Хмельницкого с самим магнатом, с сыном коронного гетмана Конецпольского.

Как известно, ряд хронистов (а за ними большинство «исследователей»), желая придать «романтический» характер завязке кровавых исторических событий, сводит «кривду», нанесенную Хмельницкому, к роковой «борьбе за женщину», отобранную у Хмельницкого. Ганновер отбрасывает целиком эту галантную версию и говорит о более прозаическом объекте ссоры — об отобранном у Хмельницкого хуторе, скоте и т. д.

По рассказу Ганновера, заметная роль в возникшем между Хмельницким и молодым Конецпольским конфликте выпала на долю арендатора Чигирина еврея Захария Собиленко. Конецпольский, повествует еврейский летописец, озабоченный стремлением выкачать из своих «подданных» как можно больше денег, обратился к своему арендатору с просьбой дать ему список наиболее богатых жителей города. Еврей-арендатор не преминул упомянуть Хмельницкого, указав, что он «очень богат и владеет большими стадами», и этим навлек на его голову все беды. Но еще более активную роль сыграл еврей-арендатор в дальнейшем развитии событий. После того как Конецпольский отобрал у Хмельницкого «хутор со всем многочисленным скотом, находившимся там» (всего несколько сот голов — почти половину состояния Хмеля), последний решил отомстить пану. Он предупредил татар о подготовляемом Конецпольским нападении на них и этим привел к позорному поражению Конецпольского. Кстати, отметим, что с этой версией истории возникновения будущего союза Хмельницкого с татарами мы не встречаемся в других источниках.

Предательство Хмельницкого, рассказывает дальше Ганновер, долго оставалось тайной. «И случилось однажды, что сидели казаки — Хмель и его приятели — на попойке у еврея-арендатора упомянутого города и пьянствовали. Как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, и вот Хмель рассказал, как он отомстил пану за отобранный хутор. А упомянутый еврей, который сидел за своим столом и производил свои расчеты, услышал это и рассказал все пану. Хмельницкий был брошен в темницу и приговорен к смертной казни» [69] Ганновер, л. 91. .