Рой Медведев - К суду истории. О Сталине и сталинизме

Именно в 1939 – 1940 гг. были арестованы уже упомянутые нами ранее А. В. Косарев, Н. И. Вавилов, Г. К. Карпеченко, И. Э. Бабель, В. Э. Мейерхольд, В. Чопич и др. В 1941 г. был арестован поэт и драматург Даниил Хармс (Ювачев), который вскоре умер от голода в ленинградской тюрьме.

Погиб в эти годы старый большевик, активный участник Гражданской войны и видный в прошлом работник ОГПУ М. С. Кедров. В 1939 г. он находился уже на пенсии. Один из его сыновей, И. М. Кедров, работал следователем в центральном аппарате Комиссариата внутренних дел. Он принимал участие в подготовке «открытых процессов» как при Ягоде, так и при Ежове. Когда после смещения Ежова люди Берии начали разгром центрального аппарата НКВД, отец и сын Кедровы направили Сталину ряд писем с разоблачением Берии. М. С. Кедров вспоминал при этом свою поездку в Азербайджан в 1921 г. Первым ответом на эти письма был арест и расстрел Игоря Кедрова. В апреле 1939 г. был арестован и М. С. Кедров.

На XX съезде КПСС Хрущев зачитал письмо Кедрова секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву, который играл не последнюю роль в организованной Сталиным машине террора, но в прошлом он был другом Кедрова. К тому же Кедров был ветераном ЧК, и о его жестокости в годы Гражданской войны на севере России ходило много рассказов. «Из мрачной камеры Лефортовской тюрьмы, – писал Кедров, – взываю к Вам о помощи. Услышьте крик ужаса, не пройдите мимо, заступитесь, помогите уничтожить кошмар допросов, вскрыть ошибку… Я невинно страдаю. Поверьте. Время покажет. Я не агент-провокатор царской охранки, в чем меня обвиняют, основываясь на клеветнических заявлениях, не шпион, не член антисоветской организации. Я не запятнанный ничем старый большевик, честно боровшийся 40 лет в рядах партии… Теперь мне, 62-летнему старику, следователи угрожают еще более тяжелыми, жестокими и унизительными мерами физического воздействия… Но пусть знает партия, что я невиновен и никакими мерами не удастся верного сына партии, преданного ей до гроба, превратить во врага… Всему, однако, есть предел. Я измотан вконец. Здоровье подорвано, силы и энергия иссякают, развязка приближается. Умереть в советской тюрьме с клеймом презренного предателя и изменника Родины – что может быть страшнее для честного человека? Какой ужас! …Нет, нет. Это не случится, не должно случиться, кричу я. И партия, и Советское правительство не допустят свершиться такой жестокой, непоправимой несправедливости. Убежден, что при спокойном, беспристрастном расследовании, без отвратительной ругани, без злобы, без жутких издевательств необоснованность обвинения будет легко установлена. Я глубоко верю, что правда и справедливость восторжествуют. Я верю, верю».

Невиновность М. Кедрова по предъявленным ему обвинениям была настолько очевидной, что даже Военная коллегия Верховного суда полностью его оправдала. Но Берия запретил освобождать Кедрова из тюрьмы, и в октябре 1941 г., когда уже шла война, он был расстрелян. Новый приговор был оформлен задним числом – уже после расстрела.

В 1939 г. был арестован и погиб старейший деятель партии Ф. И. Голощекин, еще на Пражской конференции в 1912 г. избранный в ЦК РСДРП. В конце 30-х гг. он занимал пост Главного арбитра Совнаркома СССР.

Судьба таких во многом несходных между собой людей, как Кедров и Голощекин, которые, однако, оба принадлежали к первому поколению большевиков и занимали видное место в органах пролетарской власти в годы Гражданской войны и в 20-е гг., побуждает нас вновь вернуться к разговору о моральной оценке сталинского террора конца 30-х гг.

В 70-е гг. из СССР эмигрировала Лидия Шатуновская, которая в разное время была женой двух ответственных работников, жила в годы террора в так называемом Доме на набережной. Иногда вместе с мужем она бывала в гостях и у более ответственных деятелей, живших тогда в Кремле. Она издала на Западе книгу «Жизнь в Кремле» и несколько статей, где подлинные факты причудливо переплетаются со всякими слухами, а иногда и с прямым вымыслом.

В одной из своих статей Л. Шатуновская писала, выражая довольно широко распространенную среди представителей всех трех эмиграции точку зрения:

«Жалею ли я об участи старых большевиков, столь безжалостно истребленных Сталиным? Сочувствую ли я им? Многих из тех, кого я лично знала и кто в частной своей жизни был неплохим человеком, мне просто по-человечески жаль. Но когда я думаю о старых большевиках как о социальной группе, я не нахожу в своей душе ни жалости, ни сочувствия к ним. Конечно, никаких преступлений против партии и государства, в которых их обвиняли, они никогда не совершали и даже в помыслах не имели. Но была за ними другая, более страшная вина – они не только создали это государство, но и безоговорочно поддерживали его чудовищный аппарат бессудных расправ, угнетения, террора, пока этот аппарат не был направлен против них. Я не религиозна в обычном смысле этого слова, но есть в моей душе неистребимая вера в какую-то Высшую Справедливость, в то, что “воздастся каждому по заслугам его”… И если можно вообще применять слово “справедливость” к делам советских органов госбезопасности, то, может быть, истребление старых большевиков было в каком-то смысле самой справедливой из всех совершенных ими несправедливостей. Старые большевики это чудовище создали, они от него и погибли».

Мы не скрывали в первых главах этой книги тех жестоких акций, за которые партия большевиков, несомненно, несет и моральную, и политическую ответственность. Но, следуя логике Л. Шатуновской, можно оправдать любую жестокость и обвинить не только большевиков. А разве десятки тысяч специалистов, которые были уничтожены в 1929 – 1932 гг., не помогали большевикам строить народное хозяйство, а еще раньше Красную Армию? А разве меньшевики и эсеры, которые были фактически истреблены в нашей стране в годы Гражданской войны и в начале 20-х гг., не подготовили условий для победы Октябрьской революции? По той же логике Солженицын бросает упрек миллионному офицерскому корпусу русской армии, который не поддержал в 1917 г. свергаемую монархию, да и самому монарху, который предпочел отречение отчаянной борьбе за сохранение престола, к чему призывала его императрица. Впрочем, Солженицын идет еще дальше в глубь веков и обвиняет даже Петра I, который не только «прорубил окно в Европу», но и открыл дверь «пагубным» западным влияниям и подчинил церковь светской власти. Подобная логика Л. Шатуновской и А. Солженицына – не что иное, как пресловутая «классовая логика», только с обратным знаком. С такой же безапелляционностью и большевистские публицисты могли писать, что отдельных помещиков и капиталистов «по-человечески жаль», но что оба эти класса поддерживали несправедливый социальный порядок в России и антинародное самодержавное государство и потому они должны быть истреблены «во имя высшей справедливости». А разве поголовное уничтожение богатых крестьян не объясняли также некой «высшей справедливостью»?