Михаил Богословский - Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея

7 мая. Воскресенье. Утро до 21/2 за чтением кандидатских сочинений студентов Духовной академии. В 21/2 зайдя за Д. Н. Егоровым, отправился к В. И. Герье. Мы нашли его в столовой за чаем и просидели у него с час. Разговаривая о текущих событиях, Вл. Ив. [Герье] обнаруживает присущую ему иронию; говорил о правительстве и грабительстве. От Герье я отправился с визитом к А. Н. Филиппову в сопровождении Д. Н. [Егорова]. Филиппова мы встретили на Смоленском бульваре. Я передал ему оттиски своих рецензий о Веселовском и спросил, зачем он хочет прилагать их к представлению, раз в рецензиях заключаются такие отрицательные отзывы. Он ответил, что хочет действовать беспристрастно и что в моих отзывах все-таки много положительного, в особенности в статье «По поводу ответа», что он не за «Сошное письмо» присуждает Веселовскому степень доктора, а по всей совокупности изданий и мелких статей, например, «Семь сборов»121 и т. д. Я заметил, что «Семь сборов» – неряшливо написанная книга. Ну, кажется, черная кошка, пробежавшая между нами, теперь более нас не разъединяет. Прогулявшись с Д. Н. [Егоровым] по Девичьему полю, я отправился к Грушке, застал его дома, был радушно принят Ульяной Михайловной, рожденной Боголеповой, которую знал в ее девичестве в Ялте. За чайным столом мы ругали левых в течение часа или больше. Вернувшись домой, я почувствовал боль в горле. Боль так возрастала, глотать становилось так больно, что я с компрессом на шее принужден был лечь в постель. Каждый глоток причинял мне большое страдание. Думал о том, что для меня после таких блестящих избраний и полученных адресов самый подходящий случай – умереть. Дальше, пожалуй, покатишься по наклонной плоскости. Да и не видать бы этого смрада и разложения, в которых находится Россия. Может быть, ждет ее и светлое будущее, но, очевидно, ей надо пройти процесс разложения.

8 мая. Понедельник. Глотать менее больно. Весь день я провел за кандидатскими сочинениями. На улице отчаянный холод, всего +1/2° и снег, мокрый снег и завывающий ветер.

9 мая. Вторник. Вновь весь день за кандидатскими сочинениями. Испытываю большое удовольствие, читая сочинение священника Проталинского «Политические идеи Екатерины II», замечательно талантливо написанное. На дворе холод +1/2°—2°, мокрый снег, выпавший на большую глубину. Утром резкий холодный ветер, настоящий ураган. Ужасная погода! Ужасное и у нас творится, когда подумаешь! Когда же конец этому сумбуру и анархии?

10 мая. Среда. Утром все покрыто снегом, сквозь который на деревьях проглядывает зеленая листва. Так бывает иногда, когда выпадет ранний снег в октябре. К середине дня показалось солнце и стало теплеть. Я весь день за кандидатскими работами и за писанием отзывов о них. Окончил этот труд только к 7 часам вечера. Но зато с кандидатскими этого года совсем покончено, и чувствуешь, что гора спала с плеч. После обеда, часов в 8 явились ко мне два студента «по очень тяжелому делу». Оказалось, что студент Троицкий, усердно занимавшийся у меня в семинарии и только что окончивший государственные экзамены, впал в тяжелое психическое расстройство. Мы раздумывали, как быть, решили позвонить М. К. Любавскому с вопросом о психиатрической клинике. Он указал, что ею заведует временно Н. С. Корсаков. Я позвонил к нему и получил самый любезный ответ. Не думал, что он меня знает. Он обещал устроить Троицкого. Во время этих наших забот пришел Д. Н. Егоров, а затем С. К. Богоявленский, и мы провели вечер в дружной беседе. Печальные вести об армии. Московские солдаты не хотят выходить в лагерь, ссылаясь на то, что там они будут лишены возможности «вести культурно-просветительную работу». Как будто государство держит их, кормит, поит, одевает и обувает не для военного дела, а для культурно-просветительной работы! Идут дебаты по этому вопросу в ротных и прочих комитетах и в Совете солдатских депутатов122 – и это называется «армия»! Да, революция хороша, когда она сменяет старый порядок новым, лучшим; но хороша ли она, когда сменяет старый порядок полным беспорядком, полнейшим хаосом и развалом! Верховный главнокомандующий Алексеев произнес речь на каком-то, уж не знаю на каком, съезде офицерских делегатов – и речь эта прозвучала совсем уже похоронным звоном123. Было войско, и нет его!

11 мая. Четверг. Вознесенье. Был у обедни в Зачатьевском монастыре. Тепло и солнце после двух дней бури, холода и снега. В мое отсутствие звонили ко мне студенты, приходившие по делу Троицкого; оказывается, несмотря на карточку Корсакова, в психиатрическую клинику его не приняли, отговорившись тем, что принимают только военных. Странно. Студенты хотели мне позвонить в час дня, однако не звонили. Адресов их, равно как и адреса Троицкого, я не знаю и не знаю, чем кончились их попытки. Говорил по этому поводу с Готье по телефону. Он обещал потолковать с Шамбинаго, у которого большое знакомство среди психиатров, однако Шамбинаго уловить ему не удалось, о чем он мне сообщил вечером. Окончил чтение рефератов университетского просеминария. Были у меня за завтраком Покровский, затем за чаем Поржезинский с ответными визитами; последний с увлечением и художественно говорил о путешествиях по Волге на пароходах. Под вечер, вернувшись с прогулки, я застал у себя А. А. Кизеветтера в беседе с Лизой. Много говорили о «товарищах», которых он изучил в совершенстве. Государство мне всегда не казалось привлекательным учреждением, всегда я видел в нем необходимое зло; в моем представлении оно неразрывно соединялось с казармой и тюрьмой. Теперь тюрьма раскрыта, казарма пустует или буйствует, и государство обратилось в какой-то грязный трактир П-го разряда без крепких напитков. Было бы ужасно, если б было с крепкими напитками.

12 мая. Пятница. Революция – роскошь, которую могут позволить себе лишь развитые общества, не вчерашние рабы. Революция 1762 г. была благодетельна потому, что на место дурака посадила замечательную умницу, которая и процарствовала на славу России 34 года124. Революция 1917 г. плохой порядок, но все же порядок сменила беспорядком и развалом и потому может быть для нас гибельна. Сегодня, отнеся на почту утром отзывы о кандидатских сочинениях, я мог развернуть давно уже лежавшие без движения листы биографии Петра и вновь принялся за эту биографию. В 3 ч. отправился пешком в Донской монастырь на панихиду по В. О. Ключевском по случаю годовщины его смерти. Там были Кизеветтер, Готье, Громогласов и Коновалов, И. Ф. Рыбаков и Иванов-Полосин. Рыбаков привел гимназистов и гимназисток своего училища, так что вокруг могилы собралось порядочно публики; без этих учеников и учениц было бы совсем мало. Борис Ключевский звал меня после панихиды к себе пить чай, я сначала отказался, но затем все же попал к нему. Передал Кизеветтеру и Готье о деле Троицкого и просил содействия. Готье суетливо и скоропалительно выступил с вопросом, как он сказал, о «Яковлевиаде», т. е. о возведении Яковлева в экстраординарные профессоры согласно его требованию. Я ответил, что не могу говорить об этом, т. к. я все еще не утвержден профессором. Кизеветтер довольно вяло сказал, чтобы Юрий [Готье] написал представление. Вообще это высказывание довольно бестактно. Отказавшись от визита к Борису [Ключевскому], я было пошел домой, но он нагнал меня на автомобиле, на котором вез Кизеветтера и Яковлева, попавшего в монастырь после панихиды. Автомобиль остановился, и они настояли, чтобы я сел. У Бориса [Ключевского] я нашел уже Громогласова с Коноваловым. Я сказал им, что Академия ходатайствует о восстановлении их в их званиях; но им, видимо, этого мало, а хочется спихнуть существующих теперь профессоров. Так, говорилось о Д. И. Введенском. Не то же ли самое в вечном круговороте вещей? Сначала А. И. Введенский изгонял Громогласова и Коновалова, теперь они будут изгонять, за небытием А. И. Введенского, его брата Дмитрия Ивановича [Введенского]. Много говорилось о разложении нашей армии, – у всех самые мрачные мысли по этому поводу.