Михаил Богословский - Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея

23 апреля. Воскресенье. Продолжал переписку статьи. Во время прогулки по проезду Пречистенского бульвара встретил Ю. В. Готье с женой и с сыном. Он мне сообщил, что утром собиралась комиссия филологического факультета из 6 историков для рассмотрения вопроса о вступлении Д. Н. Егорова в качестве сверх-штатного экстраординарного профессора в Университете. Комиссия не пришла к определенному решению. 3 голоса были за (Любавский, Савин, Готье), и три против (Петрушевский, Виппер, Кизеветтер). Но все же, надо полагать, дело доведено будет до баллотировки. Вечером заходил ко мне и сам Д. Н. [Егоров]. Он очень нервничает и волнуется. В Москве наступает голодное время: порции хлеба уменьшены, также сахару, никакой крупы нет. Возможен в ближайшем будущем настоящий голод. Ежедневно вооруженные грабежи. Сегодня в газетах о нападении замаскированных разбойников на квартиру фабриканта Богам. Собиралось даже какое-то совещание об улучшении «уголовного розыска»104; но совещания делу мало помогают. Главнокомандующий Западным фронтом [В. И. Гурко] пишет о братании с немцами, в силу которого немцы, не опасаясь за наш фронт, перебрасывают силы на запад. Над Петербургской губернией показался Цеппелин105 – признак недобрый. Кавказские войска – отступили на Мушском и Огнотском направлениях106. Вот букет известий, которые пришлось прочитать сегодня в газетах. Все же как-то я нахожу в себе еще силы и присутствие духа, чтобы заниматься Псковской статьей.

24 апреля. Понедельник. Отчаянно плохая погода, холод, дождь, ветер. Продолжал Псковскую статью. Перезванивались по телефону с Дм. Н. Егоровым по поводу его дела. Неожиданно получил из Академии прибавки к жалованью, что при теперешнем положении не неприятно. Был на Высших курсах для производства зачетов. Вечером в ОИДР. Гвоздем заседания был рассказ Н. П. Попова о его хождении по мытарствам: его избрали от Археологического общества и от ОИДР в так называемый Комитет общественных организаций107. Но все попытки его проникнуть в этот Комитет остались тщетными. В особенности интересна была передача бесед его с «мандатной барыней», т. е. с девицей, принимающей полномочия от избравших обществ. Затем С. К. Богоявленский докладывал о законопроекте по охране древних памятников108 и о Переднеазиатском обществе109. Заседание закончилось рефератом Долгова «Интермедия о старце».

25 апреля. Вторник. День достопримечательный в моей жизни! Но расскажу события по порядку. Утром на прогулке встретился с В. М. Хвостовым, идущим на Высшие женские курсы, и прошлись с ним. Говорили о политическом положении и о грозящей продовольственной неурядице. Касались и университетских дел, причем он очень ругал состав юридического факультета. Вернувшись домой, продолжал работу над статьей, прерывавшуюся визитами двух курсисток и одного студента, приходивших по зачетным своим делам.

Из курсисток одна – Морозкина, реферат которой был мною только что прочтен. Между тем приближалось время, когда должно было начаться заседание факультета, на котором назначены были мои выборы. Никакого особого волнения я не ощущал. В 3 часа звонил ко мне М. К. Любавский с вопросом, какой курс я намереваюсь читать в будущем году. В 4 часа позвонил ко мне он же с поздравлением. Оказалось, что я избран единогласно – случай редкостный. Даже рука Р. Ю. Виппера не повернулась налево. Звонил также Готье. Вечером у меня были Д. Н. Егоров с Маргаритой Мих. [Егоровой], Савин и Готье. Савин рассказал о борьбе из-за Д. Н. [Егорова], занявшей значительную часть заседания. Дело отложено еще на два заседания. В заседании факультета держал сегодня экзамен Новосельский, первый из оставленных мною при Университете – и, по отзыву Ю. В. [Готье], очень хорошо.

26 апреля. Среда. В газетах ни звука о вчерашнем факультетском избрании. Мне всегда удивительно несчастливилось на газетные известия. Редко когда какое-либо из удачных моих выступлений отмечалось. Так и теперь. Об увольнении моем было сообщено несколько раз; а о единогласном избрании не сообщается. Утро за работой до 3 часов. Затем были у меня студенты, человек 15–20 для производства зачета по семинарию, т. к. я не считаю возможным являться в Университет, будучи от него отрезан. Вечером у нас Богоявленские с подарками, состоявшими из бутылки вина и порядочного куска черного хлеба, домашнего, только что испеченного. Последний имел огромный успех. Беседы на политические темы. У нас есть правительство, но без власти. Правительство провозгласило новый закон о городском самоуправлении110, но Петроградская дума заявила, что она нового закона не принимает, а будет действовать по-старому. Петроградский главнокомандующий вызвал войска, но Совет солдатских депутатов предписал им оставаться в казармах, и главнокомандующий должен вести переговоры с делегатами Совета111. Общество занято разговорами и разговорами. Россия обратилась в какую-то гигантскую говорильню. Немцы нам грозят завоеванием, отхватили громадную территорию, а у нас все еще «определяют свое отношение к войне». Не все ли это равно, как «определять» свое отношение к пожару, когда дом уже объят пламенем? Ведь такую говорильню немцы без выстрела раздавят!

27 апреля. Четверг. Упорнейшая работа по переписке Псковской статьи до 6-го часа вечера. Очень устал. Скверные известия в газетах. Отчислен из главнокомандующих Рузский112, неизвестно почему. Уж не по требованию ли Совета солдатских депутатов? В Москве возмутительнейшие разбои. В несколько квартир врывались вооруженные в солдатских шинелях, одна шайка грабила даже под предводительством одетого в офицерскую форму. Шайка, пытавшаяся ограбить квартиру на углу Кузнецкого и Лубянки, была изловлена, и собравшаяся толпа чуть не растерзала ее членов. Оказались солдаты из «батальона 1-го марта», сформировавшегося из каторжников, амнистированных нашими сентиментальными адвокатами. Вот и результаты, и очень быстрые. Еще новость: в собрании, где говорил о церковных делах Н. Д. Кузнецов («Русское слово» все называет его «профессором» и даже поясняет, что он «вынужден был покинуть Академию при старом режиме»!!!), вошло несколько вооруженных членов Совета рабочих депутатов и, направив на Кузнецова револьверы, объявили, что он арестован, что он занимает народ церковными вопросами, тогда как народ должен заниматься политикой113. Переполох в зале был страшный. Это – свобода собраний и слова.

28 апреля. Пятница. Утро за работой. Заходила ко мне одна из слушательниц, участвовавших в моем семинарии, взять проспект семинария на будущий год и сказала, что у них собирается сходка для обсуждения учебных планов: никогда их об этих планах не спрашивали. Я спорил с нею. Вечером собрание русских историков, преподающих в Университете. Были: Кизеветтер, Готье, Яковлев и Бахрушин. Я не хотел было идти, так как еще не принадлежу к Университету, но М. К. [Любавский] позвонил в десятом часу ко мне по телефону и убедил прийти. Я все-таки пожалел, что пошел. Мы быстро обсудили план на будущий год. Ни у кого нет уверенности, что этот план осуществится. Затем говорили о политике. Яковлев возвестил, что у них в Симбирской губернии повсюду крестьяне отняли земли у помещиков, разрушают всякие хозяйственные сооружения и т. п. Он также сообщил отчаянно дурные известия из армии, приходящей в полное расстройство. Кизеветтер высказывал, что эти слухи преувеличены. В заключение произошел эпизод. Яковлев, обращаясь ко всем нам, сказал, что вот уже он 11 лет приват-доцент и, как только получит докторскую степень, желает, чтобы его сделали сверхштатным экстраординарным профессором, и потребовал, чтоб товарищи его высказались о нем, начиная с Матвея Кузьмича [Любавского]. Это заявление, как я заметил, было для всех полнейшей неожиданностью. М. К. [Любавский] нашелся сказать, что затруднение тут будет в общем вопросе, нужна ли вообще еще одна профессура. Кизеветтер говорил, что вопрос надо решать лично, применительно именно к Яковлеву и что он готов решать его положительно. Яковлев обратился ко мне, но я сказал, что я пока человек, стоящий вне Университета, и предложил высказаться Готье. Готье сказал несколько каких-то слов, видимо, был застигнут врасплох. Затем я сказал, что понимаю чувства А. И. Я[ковлева]. Сам я был 13 лет приват-доцентом, из них два года в докторской степени, и что докторская степень Московского университета, по-моему, вполне дает права на такое высокое положение. Стали было прощаться. Но Кизеветтер еще предложил один академический вопрос о магистерских программах, сказав, что мы с ним не сходимся, по-видимому, во взглядах. Это был намек на программу Ольги Ивановны [Летник], крайне нелепую, в которую я внес изменения. Мы встретились с Кизеветтером весьма дружелюбно, и я его благодарил за доброе слово обо мне. Но тут у него мелькнула какая-то раздражительность. Я его постарался успокоить, уверив, что наши взгляды на программу одни и те же. Он, видимо, страдает серьезным каким-то недугом и страшно худеет. Это теперь просто 73 прежнего Кизеветтера; оттого и раздражительные ноты. Все же мне от этих двух эпизодов было как-то неприятно, и я жалел, что пришел.