Леонид Платов - Страна Семи Трав (Повести о Ветлугине - 2)

До меня донеслись оживленные голоса. Я оглянулся. В кругу вновь обретенных сородичей гордо восседал Бульчу.

Старший проводник экспедиции со снисходительной улыбкой показывал подаренные ему за отличную охоту именные часы и даже давал желающим послушать, как они тикают.

Один из почтительных зрителей сказал длинную фразу, и Бульчу удовлетворенно кивнул.

- Таких нет даже у Тынкаги, - перевел Петр Арианович с улыбкой. - Он прав. У меня есть только водяные часы... А вот теперь ваш проводник говорит... Что он говорит?.. Сны на стене - это не колдовство!.. Не могу понять...

Наш учитель вопросительно посмотрел на нас.

О! Знаменитые сны на стене! Бульчу в своем репертуаре! Но никогда этот заезженный, известный всей таймырской тундре репертуар не был так кстати, как сейчас!

А ведь он только рассказывал "детям солнца", как живут теперь их родичи, оставшиеся в тундре!..

Я перехватил взгляд Хытындо, который она метнула на нас из-под тяжелых морщинистых век.

Потом она вытащила из-за пазухи желтую повязку с бахромой и завесила себе лицо. Я понял, что это шаманская повязка. Хытындо не хотела видеть торжества Тынкаги, видеть Тынкагу и друзей Тынкаги. Она хотела жить и умереть в том странном мире вымыслов, призраков, который создала сама, чтобы пугать своих соплеменников и, пугая их, безраздельно властвовать над ними...

...Так, с желтой бахромчатой повязкой, наброшенной на глаза, опустив плечи, на которых тускло отсвечивают ритуальные побрякушки, продолжает сидеть шаманка Хытындо за стеклом большой витрины в Музее народов СССР. Рядом, у костра, стоит Нырта, небрежно опершись на копье. Вдали, на фоне лесистого ущелья, поднимаются столбы дымков...

Фигуры сделаны на редкость хорошо. Музейный художник сумел удачно расположить их и уловил главное - гнетуще-мертвенное оцепенение, разлитое в этом реликтовом первобытном мирке.

Могу удостоверить: Хытындо из глины и цветных тряпок очень похожа на настоящую Хытындо. О Нырте мне трудно судить. Ведь я, к сожалению, не видел его живым.

Если вы, прочитав эту книгу, соберетесь посетить музей и дойдете до зала позднего неолита, то убедитесь, что подле витрины с Хытындо и Ныртой толпится больше всего посетителей. Здесь дело, по-видимому, не только в искусстве художника, хотя и это имеет значение. Драматическая история двух родов, Нерхо и Нгойбу, заблудившихся в горах Бырранга, стала широко известна из печати и привлекла всеобщее внимание и сочувствие.

Однако вряд ли кто-нибудь из посетителей знает о том, что сотрудник музея, невысокий старик в очках, который, прихрамывая, расхаживает подле стендов и дает объяснения, не кто иной, как прославленный Тынкага нганасанских песен - Петр Арианович Ветлугин!

Лишь очень внимательное, настороженное ухо уловит в его негромком, как бы доносящемся издалека голосе интонации скорби, сожаления, гнева интонации участника всех описываемых им событий.

Ему порой кажутся невероятными эти события. Ему кажется, что кто-то другой, а не он побывал в ущелье "детей солнца" и на протяжении более чем двадцати лет с помощью верного Нырты боролся против тирании тупой и хитрой шаманки.

Но иногда по вечерам Петр Арианович с разрешения директора задерживается в музее. Он пишет научный труд и, не доверяя памяти и дневнику, предпочитает иметь все нужные материалы под рукой.

Оставшись один в притихших полутемных залах, он с новой силой ощущает себя отброшенным вспять, в каменный век. Настольная лампа очерчивает круг света на лежащей перед ним рукописи. За пределами стола, по углам, громоздится сумрак. Вот там угадываются круглые, оплетенные кожей щиты, там - силуэт "закольцованного" в горах Бырранга гуся, а над ним распалился орел, отбрасывая угловато-зловещую тень на стену - абрис Птицы Маук.

Петр Арианович кладет ручку и откидывается на спинку стула, позволяя себе минутный отдых. Географ думает о "детях солнца". Нагоняя время, они ушли вперед со своими вновь обретенными сородичами, а он, Тынкага, добровольно остался в каменном веке, чтобы написать их обстоятельную историю.

Потом, поработав еще с часок, Петр Арианович разгибается, аккуратно укладывает рукопись в ящик письменного стола и выходит на улицу, в сверкающую огнями Москву, в двадцатый век...

1954 г.