Массимо Азельо - Этторе Фьерамоска, или Турнир в Барлетте

- И вот те прекрасные дары, которые принесли нам французы! Вот то благосостояние, которое они нам доставили!.. Но если нам посчастливится когда-нибудь увидеть это племя по ту сторону Альп... Он хотел сказать: "...то мы сумеем отделаться и от испанцев". Но, вовремя вспомнив, что находится у них на службе, он прервал фразу на половине и тяжело вздохнул. Бранкалеоне больше заботился об интересах партии Колонны, чем о благе своего отечества, и потому не мог полностью разделять чувства своего друга. Он по-своему истолковал тяжелый вздох Этторе и сказал:

- Если бы нам удалось разбить их, то, пожалуй, мы бы вскорости отведали вина из погребов синьора Вирджинио Орсини; да и погреба замка Браччано наконец узнали бы, как выглядят христианские лица. Палестрина, Марино и Вальмонтоне больше не видели бы дыма над лагерями этих грабителей и не слышали бы каждый раз этого проклятого крика: "Орсо, Орсо!" Но... не каждую субботу людям платят!"

Поняв из этих слов, что Бранкалеоне, желая того же, что и он, далеко не разделяет его побуждений, Фьерамоска замолчал. Долгое время никто из них не нарушал молчания.

Трубач ехал впереди, на расстоянии выстрела из лука.

Читатель, вероятно, не забыл намеков пленного француза на любовную историю Фьерамоски. Товарищи Этторе, услышавшие о ней впервые, сочувствовали его горестям, потому что любили Фьерамоску и сожалели о них, потому что молодым людям не нравится, когда кто-нибудь нарушает их веселье. Утром, когда решался вопрос о вызове на поединок, в доме Колонна потихоньку говорили и об истории Фьерамоски, которая таким образом дошла до ушей Бранкалеоне. Вообще-то Бранкалеоне мало интересовался чужими делами, но, проскакав некоторое время в молчании и видя, как печален и удручен его спутник, он почувствовал себя не в своей тарелке и, победив свою натуру, решил вызвать Этторе на откровенность. Словами, полными дружеского сочувствия, он попросил его рассказать о причинах его постоянной грусти. Бранкалеоне говорил так хорошо, что достиг цели. Впрочем, Фьерамоска знал, что римлянину можно довериться, да и обстоятельства, в которых он находился, развязывали ему язык, ибо тайна легко вырывается из сердца, волнуемого сильными страстями. Устремив глаза на друга, он сказал:

- Бранкалеоне, ты спрашиваешь меня о том, о чем я не рассказывал ни одной живой душе. Не рассказал бы и тебе (не сердись на меня за это), если бы не думал, что могу погибнуть в схватке... И тогда? Что сталось бы с... Да, да, ты настоящий друг, ты хороший человек, ты должен узнать все. Но не сердись, хотя слушать придется долго, потому что в нескольких словах нельзя рассказать о столь многочисленных и странных событиях.

На лице Бранкалеоне отразилась радость, с которой он готов был слушать; Фьерамоска, вздохнув, решился и начал:

- Когда разнеслись первые слухи о войне и о том, что христианнейший король грозит высадиться в Неаполе, я, как ты знаешь, был шестнадцатилетним мальчиком и находился на службе у Моро. Я попросил его отпустить меня. Мне казалось, что мой долг - положить свою жизнь за Арагонскую династию, правившую нами столько лет. Я приехал в Капую, там как раз формировались отряды. Граф Бозио ди Монреале, который командовал гарнизоном, стал моим начальником и послал меня в отряд, оборонявший город. Все припасы были заготовлены, и так как делать было больше нечего, мы занимались тем, что весело проводили время. По вечерам мы собирались у графа, который, будучи другом моего отца, относился ко мне как к сыну.

Когда-то, еще до того, как я уехал с герцогом Миланским, я нередко бывал в доме графа и познакомился с одной из его дочерей. Она была еще ребенком, я тоже; мы не думали о будущем и чувствовали необычайную любовь друг , к другу. В тот день, когда я отправлялся с герцогом в Ломбардию, слезам и прощальным обетам не было конца. Помню, был у меня тогда скакун - в целом свете такого не сыщешь: перед отъездом я прогарцевал на нем под окном Джиневры - дочь графа звали Джиневрой - и ловко сдержал коня, чтобы помахать ей рукой. Тогда она потихоньку от отца и от всех, ибо чуть брезжил рассвет, бросила мне голубую перевязь, с которой я с тех пор никогда не расстаюсь.

Все это, разумеется, было несерьезно. За год, который я провел на чужбине, моя первая любовь порядком поостыла. Но когда я вернулся и снова увидел Джиневру, когда я увидел, что она выросла и стала первой красавицей во всем королевстве - притом она была хорошо образованна и пела под лютню так, что можно было заслушаться, - я не устоял и влюбился снова, но во сто крат сильнее. Это была самая безумная любовь, про какую только слышали люди. Она тоже помнила прежние годы, и теперь, когда я вернулся, завоевав себе в войсках имя и некоторое уважение, я заметил, что Джиневра, хотя из скромности и не показывает этого, любит слушать мои рассказы о Ломбардских землях, о сражениях, в которых я участвовал, о тамошнем дворе и его обычаях. Если она любила меня слушать, то я еще больше любил ей рассказывать; скоро дошло до того, что мы жить не могли друг без друга.

Замечая, куда клонится дело, я размышлял о том, сколько горестей ожидает нас обоих. С минуты на минуту должна была начаться война; горе тому, кто в таких обстоятельствах связан узами любви. И если раньше я искал всякой возможности быть с Джиневрой, то теперь, предполагая, что так будет правильнее, и понимая, что наша любовь уже не шутка, я напряг все силы, чтобы скрыть ее и вырвать из своего сердца. Так продолжалось довольно долго. Но эта борьба, вместо того чтобы ослабить мою любовь, еще усилила ее. Я не выказывал своей любви, но она подтачивала меня изнутри. Все это могло плохо кончиться. Я стал мрачен, по ночам не мог заснуть от любовного томления, все время воображал себе Джиневру, обливал свою подушку горючими слезами и изумлялся сам себе.

Так прошло еще несколько недель, и я дошел до такого состояния, что нужно было решиться на что-нибудь окончательно. Ты уже догадываешься, какое решение я избрал. Однажды, часов в семь вечера, я застал Джиневру одну в саду и - так угодно было судьбе - сказал ей, как сильно люблю ее. Она покраснела и, не ответив мне ни слова, удалилась, оставив меня в печали и смятении. С тех пор она явно стала избегать меня и почти никогда не обращалась ко мне в присутствии других людей. Не в силах справиться со своей беспредельной любовью и придя в полное отчаяние, я решил удалиться и искать смерти там, где в то время уже шли сражения.

Как раз в это время через город проходил отряд герцога Сан-Никандро, направлявшийся в Рим на соединение с герцогом Далабрийским; я решил отправиться с ним вместе. Ни слова не говоря Джиневре о своем намерении, я повторил свое признание; она осталась непреклонной, и мне стало ясно, что та любовь, которую я, как мне казалось, ей внушил, была лишь плодом моего воображения. Тогда я покончил с сомнениями. Дело было вечером; отряд герцога, с которым и я уходил, собирался заночевать в Капуе и выступить в поход наутро; я привел в порядок свои дела и, как обычно, отправился к отцу Джиневры; мы сидели втроем за столиком и играли в триктрак; когда представился удобный случай, я сказал графу, что, наскучив праздностью, решил уехать сражаться и прошу отпустить меня, чтобы я мог отправиться завтра же утром. Граф стал хвалить меня за это решение, а я, все еще не окончательно утратив надежду, украдкой наблюдал за выражением лица Джиневры. Вообрази, что сталось со мной, когда я увидел, что она побледнела и на глазах ее блеснули слезы. Она бросила на меня быстрый взгляд, который сказал мне все. На мгновение я заколебался - но понял, что уже не смогу отказаться от своего намерения, не поступившись честью. И в ту самую минуту, когда я почувствовал себя блаженнейшим из людей, мне пришлось отправляться в роковой поход. С этого и начались мои несчастья.