Массимо Азельо - Этторе Фьерамоска, или Турнир в Барлетте

Так, все время колеблясь между двумя решениями, Этторе доплыл до острова; он еще не знал, как поступит, когда увидел Джиневру, но так как колебаться больше было нельзя, он решил промолчать, сказав себе: "Подумаем потом".

- Сегодня вечером я приехал поздно, - промолвил он поднимаясь по лестнице, - но у нас было много дела, и я привез важные новости.

- Новости! - отвечала Джиневра. - Хорошие или плохие?

- Хорошие, и, с Божьей помощью, через несколько дней станут еще лучше.

Они дошли до площадки перед церковью. На краю ее, над самым обрывом была возведена невысокая защитная стена; близ нее росли кружком кипарисы, а в середине стоял деревянный крест, окруженный грубо сколоченными скамьями.

Они уселись; серебристый свет луны уже боролся с красноватыми сумерками. Фьерамоска заговорил:

- Джиневра моя, развеселись: сегодняшний день был днем славы для Италии и для нас. Если Бог не откажет в своей милости правому делу, то этот день будет только началом. Но будь тверда; сегодня ты должна вести себя так, чтобы служить примером для всех итальянских женщин.

- Говори, - сказала Джиневра, пристально глядя на него, словно изучая его лицо, чтобы заранее прочесть на нем, какого подвига он от нее ждет. - Я женщина, но я не малодушна.

- Я это знаю, Джиневра, и скорее я усомнился бы в том, что завтра взойдет солнце, нежели в тебе...

Он рассказал ей о вызове на поединок, подробно описав начало всего дела, свою поездку во французский лагерь, возвращение и приготовления к бою; и то, каким воодушевлением был проникнут его рассказ, каким жаром любви к родине и ее славе пылал Этторе, и насколько присутствие Джиневры разжигало это пламя, знают те читатели, кто чувствовал, как сильнее бьется сердце, когда говоришь о благородных деяниях во имя отчизны с женщиной, способной на такие же порывы.

По мере того как Этторе рассказывал (находя при этом все более сильные слова, интонации и жесты), дыхание Джиневры учащалось; грудь ее, как парус, гонимый порывами ветра, поднималась и опускалась, волнуемая бурными и противоречивыми, но возвышенными чувствами; глаза ее, казалось менявшие выражение от каждого слова юноши, загорались и метали молнии.

Наконец она схватила своей белой и нежной рукой рукоять меча Фьерамоски, смело вскинула голову и сказала:

- Если бы у меня была твоя сила! Если бы этот меч, который я едва могу поднять, мог засвистеть в моих руках! О, тогда бы ты пошел не один, о нет! И тогда мне не пришлось бы, быть может, услышать, что итальянцы победили, но один из них остался на поле боя... О, я знаю, знаю! Побежденным ты не вернешься...

Охваченная мыслью о близкой опасности, она не смогла удержать потока слез; несколько слезинок упало на руку Фьерамоски.

- О чем ты плачешь? Джиневра, ради всего святого, неужели ты хотела бы, чтобы этот поединок не состоялся?

- О нет, Этторе, ни за что, ни за что! Не обвиняй меня в этом!

Утирая глаза, она пролепетала:

- Я.. не плачу... Вот, все кончилось... Это была только минута...

И с улыбкой, казавшейся еще прекраснее от непросохших слез, Джиневра сказала:

- Я хотела показаться очень храброй и заговорила о мечах и битвах, а теперь так смешно веду себя. Поделом мне!

- Такие женщины, как ты, могут творить чудеса и не прикасаясь к мечу. Вы могли бы перевернуть весь мир... если бы знали как. Я говорю не о тебе, Джиневра, а о других итальянских женщинах, которые, увы, слишком мало на тебя похожи.

Эти последние слова услышала неожиданно появившаяся Зораида, которая принесла круглую корзинку с фруктами, пшеничными лепешками, медом и другими вкусными вещами. Корзинку она держала в левой руке, а в правой несла графин с белым вином. Одежда ее была скроена по западной моде; однако в выборе ярких цветов и в причудливом их сочетании сказывался вкус тех варварских стран, откуда она была родом. Голова ее, по восточному обычаю, была обвита повязкой, концы которой свисали на грудь. У нее были те высокие брови, тот орлиный взгляд, та смуглая, чуть золотистая кожа, которые сохранились у народов, живущих близ Кавказа. В самой ласковости Зораиды порою проступала дикая натура, - с ее смелой прямотой, свободной от всяких условностей.

Она остановилась, глядя на Этторе и Джиневру, и сказала на итальянском языке с легким иностранным акцентом:

- Ты говорил о женщинах, Этторе? Я тоже хочу послушать.

- Вовсе не о женщинах, - возразила Джиневра. - Мы говорили о танце, в котором нам, женщинам, придется играть жалкую роль.

Эти загадочные слова еще более возбудили любопытство Зораиды, и Этторе повторил ей то, что уже прежде рассказал Джиневре.

Молодая девушка несколько минут помолчала, раздумывая; потом сказала, покачав головой:

- Я вас не понимаю. Столько гнева, столько шума из-за того, что французы выказали вам свое неуважение! Но разве они не проявили его на деле, когда вторглись в вашу страну и стали пожирать ваш хлеб и выгонять вас из ваших домов? Разве не проявили его и испанцы, которые явились в Италию и делают то же самое? Олень не выгонит льва из его логовища, но лев выгонит оленя и пожрет его.

- Зораида, мы не у варваров, где только сила решает все. Мне пришлось бы слишком долго тебе объяснять, какие права имеет французская корона на наше королевство. Ты должна знать только, что оно - лен святой церкви. А это означает, что церковь - его владычица и, как владычица, она и пожаловала его около двухсот лет тому назад Карлу, герцогу Прованса, от которого его унаследовал христианнейший король.

- Чудеса! А церкви-то кто его подарил?

- Церкви его принес в дар французский воин, Ребер Гискар, овладевший им силою оружия.

- Теперь я понимаю еще меньше, чем прежде. Та книга, которую мне дала Джиневра и которую я прочла очень внимательно, разве ее написал не Исса бен Юсуф?

- Он.

- Разве там не сказано, что все люди созданы по образу и подобию Божию и грехи их искуплены Его кровью? Я понимаю, что среди христиан есть такие, которые, злоупотребляя силой, становятся господами над имуществом и жизнью себе подобных. Но как это злоупотребление может стать правом, которое передается от сына к сыну, - я не понимаю.

- Не знаю, - отвечал Этторе, улыбаясь, - действительно ли ты не понимаешь или же понимаешь слишком хорошо. Но подумай, что сталось бы без этого права с папами, императорами и королями? А без них - что сталось бы со всем миром?

Зораида пожала плечами и ничего не ответила, Она стала выкладывать угощение из своей корзины на одну из скамей, покрыв ее чисто выстиранной скатертью.

- Ну вот, - сказал Этторе, чтобы отвлечь Джиневру от тех мыслей, которые он читал на ее лице, - будем веселиться, пока можно, и пусть все в мире идет своим чередом.

Они весело принялись за еду.

- Пословица говорит, - продолжал Фьерамоска, - что нельзя вспоминать о мертвых за столом, так забудем же и о поединках. Поговорим о чем-нибудь приятном. Скоро у нас будет праздник. Синьор Гонсало объявил турнир, бой быков, театр, комедии, балы; обеды. Вот будет веселье!