Владимир Муравьев - Московские слова, словечки и крылатые выражения

Начались заседания нового правительства со споров, из какого боярского рода должен быть новый царь, но, не найдя согласия, «седьмочисленные бояре» приняли решение не избирать царя из русских родов. Полякам это было на руку, так как польский король уже решил, что русский трон должен занять или он сам, или его сын. В эти же дни к Москве подошли польские войска под командованием известного полководца канцлера Станислава Жолкевского и остановились в пригородах.

Народ в Москве волновался. Бояре понимали, что достаточно малейшего повода, и поднимется бунт. В страхе они послали к Жолкевскому посла, объявив, что готовы признать русским царем сына Сигизмунда III Владислава.

Польский канцлер вступил с ними в переговоры. Составили договор. Бояре выдвинули ряд условий, которые гарантировали бы им, что они останутся у власти и сохранят свои имения. Договорились, что Владислав примет православную веру, женится на русской, что в своем ближайшем окружении он будет иметь лишь небольшое число поляков и так далее. Жолкевский принял все условия, понимая, что это соглашение немногого стоит и всегда может быть изменено. Бояре не без оснований полагали, что москвичи, узнав о решении возвести на русский престол королевича державы, находящейся с Россией в состоянии войны, перебьют их, и поэтому ночью отворили городские ворота, через которые под покровом темноты в Москву вошло польское войско. Проснувшиеся утром москвичи с удивлением увидели польских солдат в Кремле, на всех московских улицах и площадях и поняли, что бояре их предали.

Между тем к «седьмочисленным» присоединились и те бояре, которые в свое время переметнулись к Лжедмитрию II, а потом — к Сигизмунду: Салтыковы, Вельяминов, Хворостинин и другие.

Очень скоро оказалось, что «седьмочисленные бояре», называясь правительством, фактически им не являются и вынуждены своим именем подписывать указы и распоряжения оккупационных властей. Впоследствии бояре говорили, что находились они «все равно что в плену», им «приказывали руки прикладывать — и они прикладывали». Отстаивая каждый свою собственную личную выгоду, бояре попали в общую беду.

В это время Россия испытывала на себе в полной мере все те беды, которые несет с собою Смута и государственное неустройство: польские и шведские отряды захватывали и грабили русские города, повсюду объявлялись разбойничьи шайки, по России ездили эмиссары правительства, склоняя жителей к избранию Владислава царем, вновь пошли слухи о том, что царевич Дмитрий спасся, и вооруженные отряды молодцов, отставших от крестьянской работы и привыкших добывать средства к существованию силой, шатались по стране с намерением пристать к войску «законного» государя. Деревни стояли разоренные, поля пустые, города наполнились нищими. Особенно тяжело приходилось москвичам: знатные и богатые подвергались насилию со стороны поляков, а уж простому человеку и вовсе негде было искать правды и защиты… Припоминали старину, сравнивали прошлое горе с нынешним, и казалось, что теперешнее — горше. «Лучше грозный царь, чем семибоярщина», — говорили тогда в Москве, и эта пословица жива до сих пор.

«Седьмочисленные бояре» отсиживались в Кремле: их не выпускали поляки, да и сами они боялись показаться народу. Досиделись они взаперти до того самого часа, когда ополчение под руководством Минина и Пожарского, разгромив польское войско, осадило Кремль, и поляки готовы были сдаться, прося лишь одного: чтобы им сохранили жизнь. Пожарский обещал, что ни один пленный не будет убит.

Тогда открылись Троицкие ворота, сначала — перед собой — поляки выпустили бояр. Князь Мстиславский как старший среди них шел первым, за ним остальные — бледные, испуганные, с опущенными головами. «Изменники! Предатели! — кричали казаки. — Их надо всех перебить, а имущество поделить среди войска!» К боярам тянулись руки, еще миг — и их разорвут в клочья. Но князь Пожарский со своим отрядом оттеснил людей и вывел бояр из толпы.

Так закончилось правление «седьмочисленных бояр». Хотя Пожарский и спас их жизни, они не решились остаться в Москве и, забрав семьи, разъехались по дальним своим деревням.

Правление семи бояр оставило по себе долгую и недобрую память. Это время народ назвал «семибоярщиной». С тех пор какую-либо порожденную властью неурядицу на Руси стали именовать «московской разнобоярщиной». Были и другие пословицы, в которых упоминались «седьмочисленные бояре». Интересна, например, такая: «Эк, куда хватил: семибоярщину припомнил!» Б. Шейдлин в брошюре «Москва в пословицах и поговорках» (М., 1929) комментирует ее так: «Затем уже семибоярщину стали вспоминать как нечто очень давнее, позабытое и невозвратное». А может быть, у нее и другой смысл: ответ на беззаконные требования какого-нибудь зарвавшегося начальника, не желающего признавать законы и обычаи.

Но одна пословица, родившаяся во времена семибоярщины, а потом оторвавшаяся от конкретного факта и обратившаяся в универсальную сентенцию, и в настоящее время является одной из самых распространенных, это пословица «У семи нянек дитя без глазу». Она имеет варианты: «У семи нянек дитя без рук», «У семи нянек дитя — урод». Также имеются варианты, в которых говорится не о няньках, а о пастухах, вот, пожалуй, лучший из них (и как он характерен для любой семибоярщины): «У семи пастухов стадо — волку корысть».

Александр Николаевич Островский в 1854-м завел тетрадь для записей. О том, что именно он собирался записывать, дает представление ее пространное название: «Замечательные русские простонародные рассказы, притчи, сказки, присказки, побасенки, песни, пословицы, поговорки, обычаи, поверья, областные слова и проч. Происшествия, биографии, прозвища, клички, брань, письма. Начал собирать в апреле 1854 г.». К сожалению, Островский вскоре оставил свой замысел, но даже и то, что было записано, представляет собой любопытные штрихи московской, преимущественно купеческой, простонародной речи. Среди пословиц и поговорок им была записана и пословица, о которой идет речь.

Позже, вплоть до 1920-х годов, эта пословица не раз встречалась фольклористам, и не только в Москве, но и в центральных, и в северных районах России.

Пословица возникла, скорее всего, в 1830–1840-е годы, спустя некоторое время после установки на Красной площади в 1818 году памятника Минину и Пожарскому — первого в Москве скульптурного памятника. Памятник был воздвигнут в ознаменование победы в Отечественной войне 1812 года. В ту войну имена героев XVII века были символом освободительной борьбы и ее знаменем: царский манифест о народном ополчении, приказы главнокомандующего призывали народ к тому, чтобы враг и ныне встретил в каждом дворянине Пожарского, в каждом гражданине — Минина. Таким образом, этот памятник, соединив в себе две эпохи единой идеей патриотизма, стал и московской достопримечательностью, и национальным символом.