Виктор Мануйлов - Иду на вы!

Наконец челнок уткнулся в берег, седоки выбрались из него, отсыпали хазарину горсть серебряных дирхемов, и тот долго смотрел вслед урусам щелками неподвижных глаз, пока эти странные люди не скрылись среди зарослей тальника.

А еще через какое-то время несколько всадников гнали своих коней по тропинке, то петляющей среди еще голых деревьев по левому берегу Итиля, то выбегающей на солнечный простор, где над пестрыми коврами цветущих тюльпанов и маков желтеют макушки спящих до поры до времени песчаных барханов, то ныряющей в камыши и пропадающей под полой водой, и кони их с испуганным храпом разбрызгивают воду, пугая кабаньи выводки.

Белая крепость величественна и тиха, будто там никто не живет. Разве что очень зоркий глаз различит с другого берега на его стенах среди зубцов черные фигурки стражи. За этими стенами стоят, на некотором расстоянии друг от друга, три белокаменных дворца: один кагана Хазарского со своей челядью и гаремом, лишенного всякой власти, но от имени которого правит каганбек, царь иудейский, другой дворец самого царя, третий – царицы с евнухами и служанками-рабынями. Все три дворца, сложенные из обожженного кирпича, представляют непреступные замки с узкими окнами, с высокими башнями с черными глазами бойниц. Вокруг них на некотором удалении в деревянных домах проживает иудейская верхушка – князья, книжники и законники, называющие себя хаберами. Внутри города разбиты сады и парки, пруды и цветники, любой находит отдохновение от трудов своих под шатром из виноградных лоз, любуясь ручными фазанами, черными и белыми лебедями, грациозными ланями.

Три раза в год кагана Хазарского выносят на носилках под шелковым балдахином из своего дворца. Каган восседает на золоченом стуле, носилки несут черные мускулистые рабы в набедренных повязках, ревут кураи, бьют барабаны, заливаются на разные голоса свирели. От безделья и сладкой жизни каган заплывает жиром, тучное тело его колышется в такт шагов носильщиков, узкие щелки глаз равнодушно смотрят по сторонам. За каганом следует пышная свита и охрана из хорезмийцев. Процессия пересекает по временному наплавному мосту протоку, разделяющую острова, и вступает в Хазаран. Торжественный поезд двигается по узким улочкам, народ падает ниц, глашатаи кричат славу кагану Хазарскому, кидают в согбенные спины пригоршни мелких монет. На городской площади, где высится главная мечеть и стоит самая большая синагога, поезд разворачивается и тем же путем возвращается назад… до следующего раза: народ видел своего владыку, народ может быть доволен. Наплавной мост разбирают, и кажется, что с его исчезновением жизнь в Белом городе погружается в волшебный сон.

В начале мая, когда расцветает степь, состоятельное население Итиля покидает провонявшие рыбой острова и подается в низовья правобережья, где у каждой семьи имеются дома, огороды и сады. Уходит в степь и гвардия, но не пустеют мазанки под стенами крепости: семьи остаются. Остаются в Хазаране ремесленники, мелкие торговцы, стража, судьи и палачи. Два раза в неделю на главной площади Хазарана секут кого-то кнутом, кому-то отрезают уши или язык, выкалывают глаза, отрубают пальцы или руки за мелкие провинности, побивают камнями, рубят головы, сажают на кол или распинают на кресте за провинности крупные. Весной купцы везут свои товары на Запад и на Север, осенью – в Персию, Закавказье, Византию, на Восток. Осенью же и весной кто-то возвращается с новыми товарами назад, приходят новые, город никогда не бывает пуст, разве что зимой и в разгар лета жизнь в нем несколько затихает.

Но Белый город, даже опустевший, продолжает жить невидимой, но напряженной жизнью, рассылая во все концы необъятной страны сборщиков дани, соглядатаев, военные отряды, пристально следя за подвластными народами, пресекая всякие попытки своеволия. И каждый день пополняется сокровищница итильских царей.

Однако пора выезда в загородные дома еще не наступила, купцы только собираются в дорогу, вода все еще высока, деревья едва распустились, в неисчислимых протоках и ериках шумит на разные голоса птичье царство, с каждым днем все новые и новые стаи лебедей, уток, гусей, цапель, куликов, журавлей, пеликанов и прочей водоплавающей и у воды живущей птицы пополняют население дельты, иногда закрывая небо своими телами, а гоготом, кряканьем, писком и свистом крыльев заглушая все остальные звуки, рождаемые природой, и каждый день отдохнувшие стаи поднимаются на крыло, строятся в воздухе в косяки и волнистые линии, летят на север, в неведомые края.

Ранняя весна – самая благодатная пора в низовьях Итиля: еще не появились комары, нет изнуряющей жары, иногда выпадают дожди, и все живое спешит жить и размножаться; и человек, еще не потерявший связи с живой природой, следует тем же законам.

Тринадцатый по счету каганбек Хазарский, царь Иосиф Второй, одетый в парчовый халат, полулежит на мягких подушках в покоях размышлений. Над ним стоит черный раб с опахалом из перьев павлина и плавными движениями разгоняет застоявшийся воздух. Рядом с ним полулежат на подушках четверо его сыновей-погодков, старшему двадцать, младшему шестнадцать, но все они женаты, и у всех есть дети, даже у самого младшего, ибо колено израилево должно постоянно прирастать числом, чтобы не затеряться, не раствориться среди многочисленных гоев.

Напротив царствующих особ сидит, поджав по-восточному ноги, мальчик лет пятнадцати, черные курчавые волосы шапкой покрывают его голову, коротенькие пейсы ниспадают по смуглым щекам. Он одет в шелковые голубые шаровары, остроносые чувяки, белую рубашку и синюю безрукавку, украшенную позументом. Он числится одним из лучших учеников иудейского хедера, расположенного в Белом городе. Пучок света, проникающий сверху через открытое окно, освещает мальчика и пожелтевший свиток из папируса, лежащий на низкой подставке. В мягком полумраке плавает дым от кальяна, на окнах легкий ветерок шевелит шелковые занавески.

Мальчик читает нараспев, скользя глазами по длинному свитку справа налево:

– От меня, Хасдая, сына Исаака, сына Эзры, сына Шафрута, – да будет им вечный покой! – из потомков иерусалимской диаспоры в Сефараде, раба моего господина, царя, падающего ниц пред ним и склоняющегося из далекой страны по направлению к его высокому местопребыванию, радующегося его безопасности, радующегося его величию и покою, простирающего руки к небесам в молитве, чтобы он долго жил и царствовал в Израиле. Кто и что моя жизнь, чтобы я мог собрать силы начертать письмо к моему господину, царю, и обратиться к его почету и великолепию! Но я полагаюсь на правильность моего поступка и прямоту моих действий, хотя как может мысль найти красивые слова у тех, которые ушли в изгнание и позабыли свое пастбище, которые утратили величие царства, для которых потянулись дни угнетения и суда и которых пророчества не осуществляются на земле…