Марк Алданов - Бург Императора Франца-Иосифа

Вероятно, еще больше осуждения, чем либерализм, вызывало в Бурге пренебрежение императрицы к вековому габсбургскому этикету. Она по-настоящему отравляла жизнь церемониймейстерам и дворцовым комендантам. То выходила из Бурга пешком одна, без свиты, без охраны, и делала покупки в магазинах — поступок в отношении венского церемониала неслыханный. То приглашала друзей на ужин в свои комнаты в три часа утра, — и не все друзья ее были люди придворные: еще можно было переносить знатных иностранцев вроде лорда Рэндолфа Черчилля (отца Уинстона), но были и друзья — незнатные австрийцы. То отказывалась появляться на обедах императора, говоря, что не выносит длинного ряда подаваемых в неизменном порядке блюд с одним и тем же столетним венгерским из габсбургских погребов и шампанским одной и той же марки: она гастрономкой не была, заботилась о фигуре, по утрам пила какой-то странный напиток из бычьей крови, а на обед заказывала себе бифштекс и фрукты. С точки зрения Бурга, все это было чудовищно. Императрица вдобавок не скрывала, что ненавидит габсбургские дворцы, и считала, что жить в них совершенно невозможно: в Шенбрунне было 1440 комнат и ни одной ванной — она объявила, что ей столько комнат не нужно, а ванна совершенно необходима. В конце концов, она выстроила себе новый дворец на опушке Лайнцского леса и жила то в этом дворце «Вилла Гермес», то на Корфу, в замке «Ахиллейон».

Ее собственных, по ее указаниям выстроенных дворцов я никогда не видел. Знатоки расценивают их в художественном отношении весьма невысоко. Нельзя сказать, чтобы и названия их были очень хороши: «Вилла Гермес», «Ахиллейон», — в этом последнем замке были какие-то «Террасы Ахилла», «Лестницы богов», «гроты Калипсо» и т.п. Все это эстетизм довольно дешевый. Впрочем, под конец жизни императрица возненавидела «Ахиллейон» (обошедшийся в десятки миллионов) и хотела его продать американцам. Со всеми поправками на вкусы и стиль той эпохи можно признать, что в поступках и в переписке Елизаветы есть немало странного. Ее письма баварскому королю Людвигу II начинаются словами «От голубицы — орлу» (а он пишет: «От орла — голубице»). Однако в литературе у нее вкус был хороший. Из поэтов она, как известно, боготворила Гейне. Менее известно, что из прозаиков она предпочитала русских романистов. Сама она ничего не писала. Но Константин Христоманос, преподававший ей греческий язык, издал книгу своих бесед с ней. Историк Карл Чюпик склонен думать, что беседы очень обработаны Христоманосом в стиле передовых литературных кофеен Вены 90-х годов. Это возможно, но есть среди мыслей, приписываемых автором императрице, страницы весьма интересные и даже замечательные.

Генриха Гейне она читала вслух императору в первый год после их брака. Франц Иосиф не был антисемитом, но восторг перед этим поэтом ему особенно понравиться не мог. Вдобавок стихи и вообще внушали ему крайнюю скуку. Совместные чтения скоро прекратились. Позднее прекратилась и совместная жизнь, вероятно — как почти всегда в таких случаях бывает, — по тысяче причин, из которых посторонним становятся известными одна или две. Императрица Елизавета стала проводить большую часть года вне Австро-Венгрии. Церемониймейстеры вздохнули свободно. Впрочем, она продолжала отравлять им жизнь и за границей. Достаточно сказать, что в парижском «Мерисе», в других гостиницах императрица жила под именем «миссис Никольсон», не пользуясь ни одним из бесчисленных второстепенных титулов Габсбургского дома. Должно быть, это доставляло истинные страдания Францу Иосифу: его жена, imperatrix Austriae, Regina Hungariae — миссис Никольсон! Император терпел это, как терпел все, считая, вероятно, жену крестом своей жизни, и покорно адресовал «миссис Никольсон» письма и телеграммы. Под псевдонимом она была и убита, всходя на мостик отходившего женевского парохода. В той страшной сцене на палубе единственная спутница Елизаветы графиня Старэй, схватив за руку остолбеневшего капитана, шептала, задыхаясь: «Велите остановить пароход!.. Эта женщина — австрийская императрица!..»

После потрясшего весь мир убийства императрицы Елизаветы Морис Баррес записал у себя в дневнике (т. 11, стр. 72): «Она любила Гейне. Надо было бы выяснить, как именно. Какая прекрасная смерть! {9} 9 Император Франц Иосиф, встретившийся с кн. Бюловым вскоре после убийства императрицы, сказал князю: «Я не должен жаловаться: императрице выпала именно такая кончина, какой она всегда хотела, — быстрая, без страданий». Маленький напильник пронзил ей сердце. Она продолжает идти с пронзенным сердцем. Только на мостике она падает и спрашивает: «Что случилось?» — Что случилось! Сама умирает и спрашивает, что это. Страшные катастрофы оторвали ее от ее традиций. Дух предков больше ничего не мог ей сказать... Все мне ничто, ничто мне все. В этом состоянии жизнь ее не имела больше цели. Она — оторванная («Rien ne m'est plus, plus ne m'est rien. Dans cet etat, sa vie n'ayant plus de but, s'est une déracinée»). Она сама — Гейне... Ее элегантная насмешливость... Отдалась духу отрицания Мефистофелю. Этикет, молчание».

Мысли неясные, и если отвлечься от суеверных восторгов в отношении «гениального стиля Барреса», то не очень хорошо выраженные. Думаю, что не все в них и справедливо. Императрица Елизавета действительно боготворила Гейне. Она поставила ему памятник на Корфу, приглашала к себе его родных, лишь смутно зная их взаимоотношения. Родные поэта были из богатой линии семьи, оставившей его в нищете, давно получили дворянство и титулы, породнились с католическими князьями. Императрица показывала барону Гейне свою коллекцию его портретов и спрашивала с волнением, есть ли сходство, — барон смущенно отвечал, что никогда не видал своего дяди. Императрица побывала у баронессы Эмбден, у княгини Рокка, обещала возложить в Париже венок на могилу их знаменитого родственника — они, кажется, сами отроду на том кладбище не бывали. Венок на могилу с надписью «Австрийская императрица — своему любимому поэту» возложила по просьбе Елизаветы эрцгерцогиня Стефания, жена кронпринца Рудольфа. Но едва ли императрица любила «отрицательные» стихи Гейне. Вероятно, «Сновидения» и «Лирическое интермеццо» нравились ей много больше, чем «Атта Троль» и «Зимняя сказка», — и уж, во всяком случае, замечания об «элегантной насмешливости», о «духе отрицания Мефистофеле» к ней совершенно не подходят.

В словах же: «она сама — Гейне», конечно, есть доля правды. Быть может, в ее интересе к автору «Лирического интермеццо» имело некоторое значение и то, что в социальном отношении он был ей чужд. Но это надо считать делом второстепенным. Среди живых людей императрица выбирала друзей в разных общественных группах. Она всю жизнь прожила среди королей и императоров — естественно, что главные ее друзья были из этого круга. По-видимому, самым близким к ней человеком был ее сын, кронпринц Рудольф, обожавший свою мать и считавший ее высшим явлением, неземным существом. Не совсем понятная дружба связывала Елизавету Австрийскую с ее родственником, баварским королем Людвигом II, не совсем понятная потому, что это был человек душевно больной. Впрочем, императрица Елизавета как-то сказала Христоманосу, что «в жизни, как у Шекспира, только сумасшедшие говорят разумно...»