Сергей Соловьев - Полный курс русской истории: в одной книге

На это послание Петр ответил теплейшим приемом посла Гольца, даже показал тому перстень с портретом Фридриха и его портрет на стене. Гольц сообщил об этой склонности Фридриху. Но оба не ожидали, что и составление мирного договора Петр тоже поручит Гольцу! «Вам угодно, – ответил на это Фридрих, – получить от меня проект заключения мира; посылаю его, потому что вашему Императорскому величеству это угодно, но вверяюсь другу, распоряжайтесь этим проектом как угодно, я все подпишу; ваши выгоды – мои, я не знаю других. Природа наделила меня чувствительным и благодарным сердцем, я искренне тронут всем, что для меня сделано вашим импер. величеством. Я никогда не в состоянии заплатить за все, чем вам обязан. Отныне все, чем могу я вас обязать, все, что вам нравится, все, что от меня зависит, – все будет сделано, чтоб убедить ваше импер. величество в моей готовности предупреждать все ваши желания. Посылаю графа Шверина, я должен был бы присылать к вашему импер. величеству лиц высших чинов, но если б вы знали положение, в котором нахожусь я теперь, то увидали бы, что мне невозможно посылать таких лиц: их нет, все в деле. В течение этой войны я потерял 120 генералов, 14 в плену у австрийцев, наше истощение ужасно. Я отчаялся бы в своем положении, но в величайшем из государей Европы нахожу еще верного друга: расчетам политики он предпочитает чувство чести». Гольц составил такой мирный договор, по которому Фридриху возвращались все отвоеванные русскими земли! Император остался очень доволен таким справедливым решением. Разумеется, в русском обществе таким отношением к славе русского оружия были возмущены. В среде военных Петра буквально возненавидели.

Но еще больше доконало армию постановление Петра о принятии прусского военного строя и прусской военной формы.

«Негодование во многих произвел и число недовольных собою увеличил он, Петр, – писал об этом времени один наш соотечественник, – и тем, что с самого того часа, как скончалась императрица, не стал уже он более скрывать той непомерной приверженности и любви, какую имел всегда к королю прусскому. Он носил портрет его на себе в перстне беспрерывно, и другой, большой, повешен был у него подле кровати. Он приказал тотчас сделать себе мундир таким покроем, как у пруссаков, и не только стал сам всегда носить оный, но восхотел и всю гвардию свою одеть таким же образом; а сверх того, носил всегда на себе и орден прусского короля, давая ему преимущество пред всеми российскими. А всем тем не удовольствуясь, восхотел переменить и мундиры во всех полках и вместо прежних одноцветных зеленых поделал разноцветные, узкие и таким покроем, каким шьются у пруссаков оные. Наконец, и самым полкам не велел более называться по-прежнему по именам городов, а именоваться уже по фамилиям своих полковников и шефов; а сверх того, введя уже во всем наистрожайшую военную дисциплину, принуждал их ежедневно экзерцироваться, несмотря, какая бы погода ни была, и всем тем не только отяготил до чрезвычайности все войска, но и, огорчив всех, навлек на себя, и особливо от гвардии, превеликое неудовольствие».

Другой современник, Болотов, приехавший в Петербург, оказался свидетелем муштровки, процесс этот оставил в его памяти неизгладимое впечатление:

«Шел тут строем деташемент гвардии, разряженный, распудренный и одетый в новые тогдашние мундиры, и маршировал церемониею. Но ничто меня так не поразило, как идущий пред первым взводом низенький и толстенький старичок с своим эспантоном и в мундире, у низанном золотыми нашивками, со звездою на груди и голубою лентою под кафтаном и едва приметною. „Это что за человек?“ – спросил я. „Как! разве вы не узнали? Это князь Никита Юрьевич Трубецкой!“ – „Как же это? Я считал его дряхлым и так болезнью ног отягощенным стариком, что, как говорили, он затем и во дворец, и в Сенат по нескольку недель не ездил, да и дома до него не было почти никому доступа?“ – „О! – отвечали мне. – Это было вовремя оно; а ныне, рече Господь, времена переменились, ныне у нас больные, и небольные, и старички самые поднимают ножки и наряду с молодыми маршируют и так же хорошохонько топчут и месят грязь, как солдаты“». Бывший при Елизавете фаворитом Алексей Разумовский предпочел тут же уволиться от всех должностей. Зато младшему, Кириллу, пришлось нанимать себе учителя в прусской муштровке, но и это не спасло, Петр Третий над ним смеялся и издевался, видя безуспешные попытки тянуть ногу и маршировать: Кирилл был к этому совершенно непригоден. Нововведения коснулись даже придворных дам, которых император заставил вместо обычного русского поклона совершать унизительный книксен, молоденькие еще быстро научились приседать, а дамы постарше очень забавляли императора своей неуклюжестью. Русских людей сильно смутило и то, что Петр, конечно, перенял иностранные манеры, но это были весьма специфические манеры. Он проводил время, как истый голштинский офицер, за кружкой пива и трубкой табака. Потом к этим удовольствиям добавилось и постоянное винопитие. Народ роптал и говорил, что такой император точно дан в наказание за особые грехи. Болотова это времяпрепровождение государя вгоняло в тоску и отвращение:

«Но сие куда бы уже ни шло, если б не было ничего дальнейшего и для всех россиян постыднейшего. Но то-то и была беда наша! Не успеют, бывало, сесть за стол, как и загремят рюмки и покалы, и столь прилежно, что, вставши из-за стола, сделаются иногда все, как маленькие ребяточки, и начнут шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие. А однажды, как теперь вижу, дошли до того, что, вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут, на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки; ну все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей. А по сему судите, каково ж нам было тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкущихся и друг друга наземь валяющих? Хохот, крики, шум, биение в ладоши раздавались только всюду, а покалы только что гремели».

Иностранцы, бывшие при дворе, писали в свои государства, что император русский ведет себя до крайности неприлично. Еще один манифест и вовсе напугал православных: император объявлял свободу вероисповедания, прощая магометан, раскольников и идолопоклонников, которые теперь могли свободно отправлять свои культы. Для воспитанного в непримиримой греческой вере человека XVIII века это уж было чересчур. В государстве было так все шатко, что ждали либо народного бунта, либо военного восстания.

И дождались.

Жена императора, амбициозная и деятельная Екатерина, с которой Петр вдруг захотел поступить так же, как и Петр Великий с несчастной Лопухиной, то есть остричь насильно и в монастырь, а самому жениться на Елизавете Воронцовой, поняла, что нельзя долее выжидать. Если до коронации перспективы монастыря были сомнительны, то после коронации – актуальны. В то же время Екатерина отлично видела, что страна, которая ее приютила и дала возможность приблизиться к трону, стремительно катится в пропасть. Отношение Петра к ней стало жутким: император орал на нее, оскорблял в присутствии сановников, один раз даже приказал арестовать. К тому же, видя такие распри в царствующем доме, образовалась даже партия, желающая изгнать обоих венценосных родителей прочь из России, а на престол возвести их сына Павла Петровича. Пытаясь найти союзников, Екатерина сблизилась с гвардейским офицером Григорием Орловым, выпускником Кадетского корпуса. К концу июня 1762 года у Екатерины в войсках было в сторонниках уже до 40 офицеров и 10 ООО рядовых. Среди них не нашлось ни единого предателя, а сердцем заговора стали трое братьев Орловых – сам Григорий, Алексей и Федор.