Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине

Шли, наслаждаясь «заботой правительства о развитии городской жизни», шли, сохраняя в себе «материк народного быта, непоколебимо твердый», шли своим особым, богом и Катковым предопределенным путем.

«Ты помнишь, — отстукивал Мышкин Попову в семнадцатую камеру, — что в начале семидесятых годов о будущем России толковали все: профессора и студенты, разночинцы и офицеры.

А сколько „ужасно революционных прожектов“ я слышал на заседаниях земства и даже на выборах уездных дворянских предводителей! Ну хорошо, если отбросить наносное и спекулятивное и следить только за высказываниями людей, бесспорно честных и искренне озабоченных судьбами народными, все равно создавалось впечатление путаницы неимоверной. Вопросы решались разом, и трудно было разобраться, что больше волнует: разорение крестьян или проблема фиктивных браков. Правда, модному среди либералов веянию — идти на поклон к мужику — я не поддался. Искать в крестьянском укладе смысл жизни — барская забава. Я понимал, что мужика в первую очередь надо было учить грамоте, причем как в прямом смысле этого слова, так и в переноском: нужно было раскрыть мужику глаза на существующую несправедливость в социальных отношениях, Долгое время у меня сохранялась иллюзия, что пропаганду можно вести легальным путем. Только действовать, думал я, надо осторожно и по-умному. Весной 1873 года я купил типографию на Тверском бульваре. Признаюсь, я не спешил связывать себя о революционными кружками студентов-разночинцев.

Да и нелегко было сразу отказаться от программы Лаврова — „сначала пропаганда и подготовка“ — и принять на веру слова Бакунина: „Ничего не стоит взбунтовать любую деревню“…»

ОТ АВТОРА:

Мышкин не стал подробно объяснять Попову, как и почему он, Мышкин, пришел в революцию. А если бы захотел, то вряд ли дежурные унтера и смотритель Соколов позволили бы ему «произнести» столь длинную речь.

Мышкин сидит в Шлиссельбурге третий месяц. Боюсь, многого о себе он не успеет рассказать. Попробую сообщить о своем герое самые краткие сведения.

Ипполит Мышкин родился в Пскове в январе 1848 года. Отец — унтер-офицер, мать — крепостная крестьянка. Учился в Псковской школе кантонистов, потом в Петербургском училище военного ведомства. В августе 1864 года он получил звание унтер-офицера топографа и начал прохождение обязательной военной службы при штабе войск гвардии Петербургского военного округа. Осенью 1865 года Мышкина перевели в Николаевскую академию Генерального штаба. Выйдя в отставку в 1870 году, Мышкин сдал через год в Новгороде экзамен на звание домашнего учителя. С осени 1871 года жил в Москве, получив должность правительственного стенографа при окружном суде.

4 мая 1874 года Мышкин открыл типографию на Арбате. Эту дату можно считать началом его активной революционной деятельности.

Типография проработала всего лишь месяц. 9 июня полиция произвела обыск и обнаружила нелегальную литературу. Летом того же года Мышкин уезжает за границу и возвращается осенью, чтобы организовать побег Чернышевского из Вилюйской ссылки.

20 июля 1875 года Мышкина арестовывают по дороге в Якутск, под Бадазанковской станцией.

15 ноября 1877 года он произносит на «процессе 193-х» свою знаменитую речь.

28 января 1878 года суд приговорил Мышкина к десяти годам каторжных работ.

За речь, произнесенную в сентябре 1881 года в иркутской тюремной часовне над гробом умершего товарища Льва Дмоховского, Мышкина приговаривают еще к пятнадцати годам каторги.

В ночь на 20 апреля 1882 года Мышкин бежал из Карийской тюрьмы и был арестован 21 мая во Владивостоке.

Летом 1883 года, «как главного зачинщика беспорядков», Мышкина переводят в Петербург, в Петропавловскую крепость, а с 4 августа 1884 года содержат в Шлиссельбургской крепости…

Теперь с хронологией полный порядок. Странно было бы требовать от Мышкина последовательного изложения своей биографии. Он рассказывает то, о чем вспоминает в данный момент.

Только что он обмолвился, что, дескать, не спешил связываться с революционными кружками. Почему? Проявлял излишнюю осторожность и не хотел «раскрываться» перед полицией?

Думаю, что истинную причину своего поведения он Попову не сообщит. А причина, на мой взгляд, такова: в то время кружки объединяли молодежь преимущественно из разночинцев и дворян. И вот революционерам «дворянского происхождения» солдатский сын Мышкин не очень-то верил… Вероятно, свою ошибку он осознал уже на большом «процессе 193-х». Сейчас, после стольких лет совместной борьбы, стыдно признаваться Попову в подобной наивности…

Может быть, Мышкин колебался, вступать или не вступать ему в революцию? Таких колебаний не было. На этот счет есть документ — письменное заявление Мышкина товарищу обер-прокурора Сената. Мышкин написал его в 1876 году, когда сидел в Петропавловской крепости в ожидании суда. Кстати, получив сию бумагу, товарищ обер-прокурора потребовал, чтобы Мышкину запретили подавать какие-либо заявления. Судейский чиновник понял: Мышкин сочинил это письмо не с целью самооправдания, а в надежде, что заявление попадет в руки адвоката, проникнет в прессу и таким образом станет пропагандистским документом.

Вот отрывки из этого письма:

«…По какому-то странному недоразумению никто из лиц, допрашивавших меня, ни разу не предложил мне вопрос: что побудило меня вступить в ряды людей, действующих против нынешнего государственного порядка?..

Я сын бывшей крепостной крестьянки и солдата. Рассказы о горьком, несчастном житье крестьянском, о кровожадной жестокости помещиков, о беспощадной суровости военного начальства, раннее детство, проведенное в обстановке Со всеми атрибутами бедности, — вот то первые впечатления, вот тот начальный материал, из которого слагались мои мнения в детстве о людских отношениях. Не из книг, а из собственной жизни и из жизни лиц, близких мне, я очень рано узнал, что на свете существует два класса людей, из которых одни вечно трудятся, вечно страдают, вечно изнывают под тяжестью непосильного бремени, а другие, обладая чудным даром претворять народную кровь в шампанское и народную плоть — в шелка да бархаты, ведут вечно праздную, разгульную, пьяную, развратную барскую жизнь…

Вследствие бедности моих родителей я с десятилетнего возраста был помещен в одно из училищ военного ведомства, которые тогда только что были сформированы из бывших батальонов военных кантонистов. Благодаря домашней подготовке, учиться мне было легко, и я в тринадцать лет кончил курс, когда моими одноклассниками были шестнадцати-двадцатилетние юноши.

Я был первым учеником в классе, мне не раз приходилось выслушивать самые лестные отзывы со стороны учителей… Быть полезным другим, жить и трудиться для народа — вот единственная мысль, которою были проникнуты я и лучшие мои товарищи. Что может быть чище, светлее этой мечты? И вдруг эти мечты должны были разбиться самым неожиданным образом: от начальства вышло распоряжение об изгнании из учительского класса детей непривилегированных сословий на том единственном основании, что они, не получив-де приличного домашнего воспитания, не могут быть хорошими учителями.