Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине

Повинуясь невидимому для Мышкина знаку смотрителя, унтера распахнули калитку. Кончена прогулка. Мышкин отложил лопатку, вышел из дворика и зашагал по плиточной дорожке к двухэтажному зданию.

Кирпичная, когда-то красная стена тюрьмы, исхлестанная дождями, потеряла свой первоначальный цвет, стала бурой, грязной.

И почему-то вспомнился день, когда он возвращался в Россию. На всем пути от Швейцарии до русской границы багряными узорами цвела золотая осень. Но как только он пересек границу, начались дожди. За окнами вагона мелькали голые деревья, раскисшие желтые дороги с застрявшими в грязи повозками. Петербург встретил пронизывающим ветром, слякотью, пьяной матерщиной извозчиков у вокзала…

Первый же вечер, который он провел в Женеве, в «русском» зале кафе Грессо, очень напомнил Мышкину Россию до 1874 года: споры, словесные баталии между сторонниками Лаврова и Бакунина — все то же, что было и в Москве.

Лавровцы и бакунисты сидели корпоративно, каждая фракция за отдельным столиком.

— Видимо, нелегко поднять каждую деревню, — иронически сокрушался Лазарь Гольденберг, секретарь и издатель лавровского журнала «Вперед». — Пока нет сведений, что взбунтовалось хотя бы одно село. Уважаемый Михаил Александрович Бакунин утверждал, что Россия подобна пороховой бочке: кинь спичку — взорвется. Не читали, что пишут в газетах о погоде? Наверно, дождливое выдалось лето, порох отсырел.

— Зато вы будете усердствовать на ниве просвещения до второго пришествия Спасителя, — отвечал с другого столика Дебагорий-Мокриевич. — Наладили массовый выпуск брошюр на санитарно-гигиенические темы: мойте руки перед едой, чистите зубы. Верно, мужика надо приобщать к культуре. В конце концов правительство наградит Петра Лавровича Андреевской лентой. Августейшему государю приятно видеть своих подданных умытыми и причесанными…

Но появлялась с подносом мадам Грессо, расставляла дымящиеся тарелки, мило улыбалась и уходила, покачивая бедрами; лавристы и бакунисты замолкали, провожая хозяйку долгими взглядами. Обмен любезностями возобновлялся, когда отодвигались пустые тарелки.

И в Москве Мышкина раздражали эти состязания в остроумии, но там все диспуты имели другую окраску, ибо в любой момент в дверях мог появиться жандармский офицер с командой городовых.

После обеда произошло нечто вроде перемирия, столики сдвинулись. Курили и рассуждали о расколе Интернационала.

— Господин Овчинников, — спросили Мышкина, — что нового в России?

— Мне пришлось долго скрываться, — ответил Мышкин, который согласно своему новому паспорту представился эмигрантам как Овчинников. — У меня нет сведений.

— Вы не знаете про арест Войнаральского? — удивился Гольденберг.

Мышкин закусил губы. Жалко Порфирия Ивановича. И притом он надеялся, что именно Войнаральский выручит девушек. Значит, действительно полный разгром.

— После провала типографии Мышкина, — сказал Жуковский, — это самая большая наша неудача. Но мы верим, что появятся десятки новых типографий.

И разговор пошел уже об Интернационале: Бакунин против Маркса, Маркс против Прудона, французские социалисты осуждают русский анархизм, английские рабочие требуют шестидневной рабочей недели и т. д.

Мышкин слушал и с горечью размышлял о том, что для собравшихся в кафе английские рабочие и русские революционеры — абстрактные люди, действия которых подтверждают или опровергают теорию.

Кто-то даже сказал, что, в конце концов, движение «в народ» имело свой положительный результат: «Мы убедились — крестьянская масса консервативна, у крестьян отсутствует революционная сознательность, рухнула великая иллюзия, и в этом тоже шаг вперед». Шаг вперед! Мышкин почувствовал, что его губы задергались. Что ж, женевский теоретик видит в неудачах семьдесят четвертого года известные достижения: разрушение великой иллюзии. Однако для Мышкина это «достижение» означает страдание близких ему людей. С точки зрения теории, конечно, похвально, что отработан и выброшен еще один вариант. Но люди, поверившие Мышкину, люди, за которых он отвечал: Ефрузия Супинская, Лариса Заруднева, Лиза Ермолаева, сестры Прушакевич, супруги Фетисовы — сейчас томятся в московских тюрьмах. Чем может Мышкин облегчить их судьбу? Написать им письмо, успокоить? Мол, благодаря вашей жертве «рухнула великая иллюзия»?..

Вероятно, Мышкину не удавалось скрыть свои мысли. Он заметил, что за ним пристально наблюдает человек, лицо которого показалось ему знакомым. Этот человек тоже морщился, когда за столом произносились пышные фразы. Встретив взгляд Мышкина, человек улыбнулся.

И Мышкин вспомнил фотографию, которую мельком видел в Москве. Это был Петр Ткачев, в свое время осужденный по процессу нечаевцев. Уехав в эмиграцию, Ткачев занялся журналистской деятельностью, Мышкин даже писал ему в Женеву, консультируясь по поводу одной рукописи. Через час, когда все вышли на улицу, Ткачев заговорил с Мышкиным как со старым знакомым. Мышкин сразу почувствовал, что Ткачев понимает его настроение, и проникся доверием к новому товарищу.

В «русский» зал кафе Грессо часто приходили итальянские, французские, немецкие социалисты, слушая того или иного оратора (Ткачев обычно садился рядом и, чуть склонив голову набок, легко переводил с французского или немецкого), Мышкин, с одной стороны, восхищался умением выступавших связывать новейшие факты экономики с древней историей, он отдавал должное глубине и точности сравнений, но, с другой стороны, его раздражала та свобода и небрежность, с которой некоторые ораторы ниспровергали авторитеты. «…Прудон — анархист, Лассаль экономист, Герцен устарел, Лавров слишком осторожен, а Бакунин, наоборот, нетерпелив; Маркс хорош, но только для Запада: в России марксизму не хватает самой малости — пролетариата, которому нечего терять». «А вы сами кто?! — хотелось крикнуть Мышкину. — Какая ваша программа?» Правда, когда упоминалось имя Чернышевского, Мышкин весь обращался в слух. О Чернышевском все в кафе говорили почтительно: «Чернышевский — теоретик, он лучше всех понимает проблемы русской революции. Чернышевский — превосходный организатор; он бы сумел примирить и лавровцев и бакунистов. Чернышевский всегда ставил практические задачи, а именно это сейчас крайне необходимо…» Эрудиты цитировали статьи Чернышевского, вспоминали «Что делать?», потом грустно вздыхали; Лазарь Гольденберг любил повторять: «Царское правительство, послав Чернышевского на каторгу, обезглавило революцию».

«Но почему о Чернышевском говорят как о покойнике. — думал Мышкин. — Конечно, Вилюйск на краю света, однако, раз Николай Гаврилович жив, нет ничего невозможного…»