Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине
- Название:Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Политиздат
- Год:1974
- Город:Москва
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине краткое содержание
Книги Анатолия Гладилина «Хроника времен Виктора Подгурского», «Дым в глаза», «Первый день Нового года», «История одной компании» и другие широко известны читателям.
В 1970 году в серии «Пламенные революционеры» вышла повесть «Евангелие от Робеспьера», рассказывающая об одном из вождей Великой Французской революции. Теперь автор обратился к истории русского революционного движения. Повесть «Сны Шлиссельбургской крепости» рассказывает о трагической судьбе народника Ипполита Мышкина, которого В. И. Ленин назвал «одним из корифеев русской революции».
Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
«Заявление это написано мною, Мышкиным, а не другим кем-либо, собственно потому, что я принадлежу к числу тех немногих лиц, которые, несмотря на недельный голод, сохранили еще некоторые мысли; остальные же голодающие товарищи… совершенно ослабели…»
На тринадцатый день голодовки в коридоре послышался топот десятков пар сапог. Солдаты во главе с капитаном Тяжелым принесли, как обычно, обед, а кроме того, белье, теплую одежду и книги, принадлежащие заключенным. Капитан заявил, что губернатор отменяет конфискацию имущества и возвращает право получасовой прогулки; что же касается бритья голов, то с выполнением этого приказа он подождет до получения ответа от министерства юстиции.
Эту торжественную речь камера встретила молчанием. Все поняли, что унизительная процедура бритья не отменяется, а откладывается. По-прежнему запрещалось выходить в туалет, то есть оставляли параши.
Со скамеек поднялись головы. В глазах товарищей Мышкин прочел твердую решимость продолжать голодовку. Но вдруг самый молодой из каторжан (забудем и никогда не назовем его имя) сполз со скамьи, бросился к столу и с дикой жадностью стал пожирать куски мяса.
Капитан побежал к коменданту докладывать о происшествии. В наступившей тишине, нарушаемой чавканьем отступника, послышался слабый голос Ковалика:
— Жандармы подумают, что в наших рядах произошел раскол, что некоторые струсили… — Ковалик помолчал и добавил: — Не дадим повода для ликования. Предлагаю прекратить голодовку.
…Через две недели опять отняли белье, книжки и насильно обрили каторжан. На повторение голодовки никто не решился.
Вскоре умер Яков Тихонов, рабочий-ткач, участвовавший в организации взрыва царского поезда. Труп не разрешили выносить из камеры. Заключенные сами обмыли тело покойного и, выломав дверь, вытащили его в коридор. Не обращая внимания на крики жандармов, в коридор вышла вся тюрьма. Солдаты бросились за подкреплением. Капитан Тяжелый с полусотней казаков спешил на помощь. Вот он влетел в помещение, выхватил шашку, но замер, взглянув на покойного. Судорога скривила рот жандарма.
— Шапки долой, отдайте честь мученику! — крикнул капитан казакам, и заключенные беспрепятственно пронесли через двор умершего товарища. (Это проявление сочувствия поломало карьеру капитана. В нем проснулось что-то человеческое, он запил, и комендант отправил его в сумасшедший дом. Дошли слухи, что там он пытался зарезаться бритвой.)
Тихонову от роду было тридцать один год, а в гробу лежал высохший, дряхлый старик. При нормальной жизни голодовка подрывает организм, в условиях каторги это почти самоубийство. За двенадцать дней все карийцы постарели лет на десять.
А чего, чего мы добились? Правда, правительство отметило наши усилия и участникам побега предоставило новое место жительства — Алексеевский равелин. Разорили казну на подорожные, прокатились с ветерком по всей России! Однако мало кто радовался такой прогулке: догадывались, куда везут.
В равелине опять намеревались устроить голодовку, но тут уж он, Мышкин, употребил все свое влияние и авторитет, чтоб помешать организованному самоубийству. Обгоревшими спичками он нацарапал Попову записку:
«Дорогой друг! Протест голодовкой — вроде протеста некрасовского „Якова верного, холопа примерного“: казнись, мол, моими страданиями! Нашим палачам, и особенно здесь, в равелине, наша тихая и спокойная смерть будет только на руку. Они со строгим соблюдением тайны в этом застенке могут с удобствами выдать нашу гибель за смерть от естественных причин. Нет, я согласен голодать, но вместе с тем будем бросать чем попало в палачей, будем кричать, бить стекла, делать все возможное в этой обстановке, чтобы наш протест стал известен вне стен этого застенка…»
Чего мы хотели? Свидания с товарищами, переписки с родными, книг, табаку… Как мало нам надо было, чтобы продержаться, чтобы иметь возможность выжить…
Лучшие представители моего поколения пришли в революцию не потому, что сами страдали от голода и нищеты, а потому, что не могли смотреть равнодушно на страдания народные. Мои товарищи замучены в неволе, но недалек час, когда по всей России вспыхнет огромный пожар революции!
Жаль, что мне его не дождаться.
В памяти вырисовываются лица друзей. Но когда он в последний раз слышал их голоса? На Каре, на этапе? В Алексеевском равелине смолкли голоса товарищей, но их слова, их мысли доходили: во время прогулок заключенные оставляли в урне записки или «переговаривались» при помощи ниток (изобретение Попова — тюремная азбука на узелках). Пока навьешь ниток, нанижешь на них «слова», снова смотаешь нитки в клубок да привяжешь этот клубок к кольцу щетины, добытой из матраца, — день прошел. Развлечение! Зато на прогулке снимаешь с крюка водосточной трубы очередное послание товарища…
В равелине Мышкин познакомился с новым начальством. Ротмистр Соколов (новая метла), сменивший обидчивого старика — прежнего смотрителя, лишал прогулок за малейшую провинность (дерзкий взгляд, резкое слово тоже считалось неповиновением). Но прекратить перестук в камерах он не мог: дверь, ведущая в коридор равелина, скрипела, и этот скрип служил как бы сигналом опасности. «Компания» в тюрьме подобралась разговорчивая, все старые знакомые по пересылкам, централам, Каре. Щедрин был не в счет: его мучили припадки и иногда тишину равелина оглашал «собачий лай». Мышкин не упускал случая включиться в общие беседы, а то и сам затевал дискуссию на злободневную политическую тему, не давая «скучать» друзьям. Но потом, когда его соседи справа и слева — Колодкевич и Арончик — навсегда замолкли, Мышкин оказался в изоляции. И на прогулки он больше не выходил: его свалила цинга.
Ноги распухли, тело покрывалось язвами, зубы шатались, глаза слезились. Он делал несколько шагов по камере и падал на койку, обессиленный. Даже Ирод забеспокоился и привел доктора. Сквозь забытье Мышкин слышал, как тюремный врач сказал: «Недолго протянет». Для умирающего казна расщедрилась: на обед приносили свежую морковь и молоко. И «неблагодарный» больной обманул ожидания администрации — выздоровел и встал на ноги…
Кто же из равелинцев в живых остался? Кто мается в шлиссельбургских казематах?
Молчит тюрьма. Нет связи. А если суд, если расстрел — на кого он Попова бросает? С кем Михаил Родионыч перестукиваться будет? Опять Мышкин виноват, кругом виноват!
С того дня, когда он запустил тарелкой в Ирода, прошло две недели. В карцер не сажают, на допрос не вызывают… Ужель, как в Новобелгородском централе, обойдется без суда? Умереть по собственной воле инструкцией не дозволено. Обречен «колодой гнить, упавшей в ил» — вот какую казнь ему придумали! Видимо, придется еще раз метать тарелку. И так до тех пор, пока не попадет. Будем бросать чем попало в наших палачей, будем кричать, бить стекла, делать все возможное, чтобы наш протест услышали!
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: